Я вообразил сцену, где Аверин будит и поднимает с дивана Комсомольца, как недавно меня. И отводит в спальню Нади Бобровой — пьяного, плохо соображающего. При мысли об этом пропала сонливость — я открыл глаза, уставился в потолок. Вспомнил, как бурлила в моём новом теле кровь при виде полуобнажённого женского тела. Молодость, гормоны. Вот только я ощущал то бурление на трезвую голову. И давно уже не был в душе пылким безрассудным юнцом. В прошлой жизни повидал множество голых баб… — я, но не Комсомолец. Но всё же сомневался, чем бы завершился тот поход к Наде, будь я не сонным, а пьяным.
— Какие могли быть варианты? — пробормотал я.
Потёрся щекой о колючий плед, стал мысленно перебирать ответы на свой вопрос. Мне не верилось, что Саша Усик (настоящий — не я) смог бы просто развернуться у порога Надиной спальни и вернуться на диван. Уж он-то наверняка бы не посчитал Боброву ребёнком. И заценил бы её почти неприкрытые прелести, как подобало взрослому половозрелому мужчине. Если бы их увидел, а не выполнил спросонья указания старосты — не завалился бы на кровать. Пимочкина бы ворвалась в спальню и застала там спящую парочку. Или увидела бы, как Боброва прогоняет ничего не соображающего Александра Усика.
А если бы Комсомолец не лёг? И не ушёл, как я? Что если бы посчитал Надины слова за приглашение? Ринулся бы навстречу вожделенному женскому телу. Случилась бы та самая попытка изнасилования? Меня терзали сомнения в том, что Боброва встретила бы Комсомольца с распростёртыми объятиями. Славку Аверина — возможно. Но Сашу Усика она бы приголубила кулаком в глаз — почти наверняка. А Комсомолец? Сумел бы он совладать с Надей? В этом я тоже сомневался. Не чувствовал себя силачом. И помнил, что Боброва — не хрупкая пугливая девица. Кто кого мог бы изнасиловать — дискуссионный вопрос.
Попытался вспомнить, видел ли в холодильнике или рядом с ним бутылки с минеральной водой: пересохло в горле. Я уселся, продолжал кутаться в плед. Но не отправился на поиски воды. А мысленно прикинул, какие сцены могла застать в доме внезапно вернувшаяся комсорг Пимочкина. Сжимавших друг друга в объятиях Комсомольца и Боброву? Увидела бы погром в Надиной спальне и следы побоев на лице Усика? Застала бы спавшую бок о бок на кровати парочку? Какие из этих вариантов Пимочкина посчитала бы «аморальным поведением»? Она обиделась бы на то, что Усик предпочёл другую?
— Вот так и теряют комсомольские значки, — пробормотал я.
Свесил с дивана ноги.
— А Славка — гадёныш, — сказал я уже чуть громче.
Покачал головой.
— М-да. Наш староста либо полный урод… либо совсем головой не думал, когда затевал такую подставу. Нашёлся тут Отелло на мою голову.
Вздохнул.
«Интересно, а шампанское ещё осталось? — подумал я. — После всех этих шекспировских страстей без снотворного не усну. Но… сойдёт и стакан портвейна или сто грамм водки».
* * *
Проснулся я вскоре после полудня. Плотно позавтракал, рассовал по карманам мандарины (моему организму витамины пригодятся). Грустно было расставаться с салатами. Но собрал в кулак силу воли — закрыл холодильник. Посмотрел в зеркало на своё отражение: растрёпанные волосы, опухшее лицо, мятую одежду. Махнул рукой: решил, что в автобусе днём будут ехать такие же, как и я — уставшие от празднования Нового года люди. Надя меня не провожала: спала. Не будил её. Предпочёл рыться в холодильнике без присмотра хозяйки дома. Не видел смысла извещать Боброву о том, что ухожу. Да и пусть проспится до возвращения матери и героического деда.
В общежитии обнаружил непривычную тишину: часть студентов разъехались по домам, а те, кто отмечал праздник в общаге, ещё спали. Поздравил вахтёршу — угостил женщину мандаринами. Не отказался — выпили с вахтёршей по чашке чая; с аппетитом проглотил рулет с маком, точно ничего не ел с прошлого года (сам себе удивлялся: как в меня помещалось столько еды). Добрался до своей комнаты и повалился на кровать, словно вернулся с разгрузки вагонов. До вечера я только и делал, что ворочался с боку на бок, да подъедал оставленные соседями по комнате продукты. Но утром проснулся бодрым и свежим. И даже соизволил побриться.
Потому что на сегодня, второго января, я запланировал поход в гости. Для этого и просил Пашу Могильного купить килограмм конфет. Погладил рубашку и брюки, воспользовался вонючим Славкиным одеколоном (поверил словам Аверина, что этот запах сейчас — последний писк советской моды). Взглянул на своё отражение (отметил, что занятия на турниках не прошли даром — я чуть раздался в плечах, да и руки больше не выглядели макаронинами). Проверил умение улыбаться, поправил на груди комсомольский значок. Решил, что красавцем я всё ещё не стал, но уже походил на порядочного советского гражданина.
До двадцать пятого января оставалось чуть меньше месяца. Ждал этого дня с непонятным мне самому волнением. Будто я раньше не встречался с маньяками. Или же предчувствовал, что встреча с убийцей Светы Пимочкиной — это именно то, ради чего я проживал сейчас чужую жизнь. А потому решил пожить немного и «для себя»: прояснить, давно мучивший меня вопрос. Маньяки и прочие прелести советского настоящего подождут. Сегодня я собирался навестить Альбину Нежину. Хорошо запомнил её адрес: улица Красноармейская тридцать шесть, квартира двенадцать. И не беда, что Королева меня в гости не приглашала.
Подмигнул своему отражению.
— Неплохо выглядишь, Дима, — сказал я. — Не так неотразимо, как раньше. Но тоже ничего. Чистый, опрятный. Хоть и мелкий. Ну а вообще: внешность — ерунда. Главное, Димочка, что человек ты хороший. Был и остался. Даже несмотря на то, что ты теперь… не Дима, а Саша.
Глава 30
На улицу Красноармейская я приехал впервые. Хотя и бывал уже поблизости — на улице Александра Ульянова и около седьмой подстанции. Не забредал я сюда и в прошлой жизни, хотя тогда я заглядывал разок в гости к Пимочкиным (в тот раз, когда помогал своей кураторше нести продукты). Но всё же дом Королевы не показался незнакомым: обычная пятиэтажка, каких в Зареченске и в других районах было множество. Те же тощие тополя под окнами. Присыпанные снегом скамейки около подъездов. Мне вдруг стало интересно: а выглядела ли эта пятиэтажка новой хотя бы в год постройки, или её уже сдавали в эксплуатацию такой серой и невзрачной.
Не заметил во дворе припаркованных автомобилей. Не увидел и вездесущих старушек: те выберутся из своих жилищ на улицу весной — займут посты около подъездов (сейчас они, наверняка, дежурили у окон квартир — сканировали окрестности внимательными взглядами). А вот детворе дома не сиделось. Детишки возились в сугробах, дружными усилиями возводили снежную крепость (нечасто в Зареченске такое увидишь: гораздо чаще здесь зимой вместо снега были грязь и лужи). Солнечный диск отражался в окнах, слепил мне глаза. По вытоптанной в сугробах тропке я свернул к дому. Прикидывал в уме подъезд, где буду искать квартиру Нежиной.
Тридцать шестая квартира — третий подъезд, второй этаж. Ведь если мне не изменяла память, то в этих пятиэтажках на каждую лестничную площадку смотрели по три двери — так было в тех хрущовках, где я бывал в прошлой жизни. Дом Королевы не стал исключением. Я подошёл к обшарпанной двери подъезда, повертел головой в поисках камер видеонаблюдения. Усмехнулся, вспомнив, какой сейчас год. С интересом взглянул на необычный доводчик на двери — толстую ржавую пружину. «Дешево и сердито, — подумал я. — Совсем сердито. И очень уж дёшево». «Доводчик» громко хлопнул дверью за моей спиной.
В воздухе подъезда я уловил коктейль запахов. Тут был и аромат жареной курицы, и душок хлорки, и даже попахивало плесенью… но не мочой: мода писать на лестничных пролётах в Зареченске появилась (появится?) в конце перестройки — ближе к девяностым годам (так утверждали местные). Я отряхнул с ботинок снег, зашагал по ступеням, разглядывая потрескавшуюся местами краску на стенах. Встретил среди трещин несколько интересных надписей. Но не прочёл никакой антисоветчины. Лозунг «Слава КПСС» тоже не заметил. Не увидел и популярные в моей прежней юности слова (даже то, что состояло из трёх букв).
