дает ему возможности оглядеться. Тычками и указаниями — заставляю его встать на табурет и накидываю ему петлю на шею. Затягиваю. Он понимает, что происходит что-то очень нехорошее, но петля уже затянута и он замирает, боясь потерять равновесие. Все. Сцена готова. Он стоит на табурете с петлей на шее. Я развязываю ему руки, и он тут же пытается схватится за петлю, но я неодобрительно цокаю языком, и он замирает с разведенными в сторону руками, пытаясь удержать равновесие… все-таки с повязкой на глазах это трудно. Все. Теперь — все. Достаточно толкнуть табурет… и он повиснет в петле, без возможности снять ее, конечно же вцепится руками в нее — так и должно быть. Сорванные ногти на пальцах, странгуляционная борозда за ухом, предсмертная записка… все указывает на то, что Оба Иошито одной прекрасной ночью — решил покончить с собой на фоне нечистой совести и слабого характера. Насколько я знаю, тут дело обычное и сильно не расследуемое. Вот если бы он тут со следами насилия валялся, то стали бы убийцу искать и я вполне мог в круг подозреваемых попасть. А так… повесился еще один студентик-хиккикомори, ну и пес с ним.
— Стой так. — я снимаю с его глаз повязку и вытаскиваю изо рта кляп. Все, что осталось на его теле — маленькие точки от разряда шокером, но эти отметины еще и найти надо. Следов борьбы нет, синяков, ушибов, порезов или там кусочков кожи и волос под ногтями — тоже нет. Замок на двери английский, защелкнется, когда мы будем уходить… так что технически все готово. Осталось только педагогическая часть. Я поворачиваюсь к Шизуке.
— Ты уверена? — спрашиваю я у нее: — это серьезный шаг.
— Да — кивает она: — уверена.
— Хм. Ясно. — поворачиваюсь к Обе, который на своем табурете возвышается над нами, растопырив руки в стороны: — Оба, дружище, хотел бы я сказать, что ничего личного, но, к сожалению, я терпеть не могу таких как ты. Наверное, это все-таки личное. Я обожаю женщин и воспитан в старых традициях, знаешь ли. Неужели так трудно нормально попросить? Девушек полно на свете и у многих такие странные вкусы, что даже тебе кто-нибудь бы дал. Поэтому прими случившееся как кармический урок и в следующем перерождении — веди себя по-человечески. Знаешь Золотое правило?
— Золотое правило? — хрипит Оба, его глаза наполнены ужасом, он ничего не понимает. Уверен, что он где-то да слышал про Золотое правило, но в такой ситуации не вспомнит.
— Никогда не делай другому то, что не хочешь, чтобы сделали с тобой — говорю я: — сразу говорю, что к кармическим урокам это не относится. В данном случае я бы выступал в качестве инструмента, меч в длани господа если ты верующий или судьбы, если нет. Но… честно говоря, мне это доставляет удовольствие. Небольшое, потому как много мороки и работы… да и восстановить ущерб, нанесенный вами многим девушкам, мы все равно не сможем, даже если кишки из тебя тянуть будем… так что… твой выход, дорогая. — обращаюсь я к Шизуке. В глазах Обы вспыхивает понимание и ужас, он открывает было рот, но Шизука делает шаг вперед и коротким пинком — выбивает стул у него из-под ног и Оба повисает в воздухе, корчась и пытаясь схватится за врезавшуюся в кожу шеи петлю.
— Если бы у нас было достаточно расстояния… — говорю я, следя за тем, как он изгибается в воздухе: — такие вот вещи обычно ломают шею, если делать по уму. А так… придется подождать. Придержи его ноги, только осторожно! — нам только тут синяков на лице у Шизуки не хватало. Оба — довольно толстый, у таких ноги сильные, потому надо аккуратно. И у этого есть и педагогический эффект… ага вот и он. Оба наконец обмякает, и моча течет по его штанине, прямо на Шизуку, которая держит его ноги. Сформируем у нашей психопатки стойкое неприятие и отвращение к убийствам, а то ей понравится…
— Все, отпускай. — протягиваю ей салфетку, и она вытирается. Делает шаг назад. Всматриваюсь в паттерн жидкости на полу. Следов нет, мочи немного. Делаю жест, и она отступает внутрь — к двери. Еще раз оглядываюсь, проверяя. Все чисто. Вернее — все грязно, полно пустых бутылок и порванных упаковок, кругом бардак и мусор, но наших следов не осталось. Выходим за дверь, и я аккуратно притворяю ее за собой, дожидаясь щелчка. Все. Заперто.
Таких как он — не хватятся сразу. Только через недельку-другую соседи, обеспокоенные запахом — вызовут коменданта и вскроют квартиру. К тому времени он будет представлять собой то еще зрелище. Мы с Шизукой покидаем место преступления, спускаемся вниз. Садимся в машину, и я завожу мотор.
Надеюсь, моча господина студента Обы Иошито, его судорожно дергающиеся ноги и смерть практически в руках у Шизуки — вселило в ее душу достаточно отвращения к таким вот делам. Смотрю на нее, устроившуюся на пассажирском сиденье. Глаза у нее блестят, дыхание учащенное. Но она не бледная, скорее наоборот — разрумянившаяся. Ей это нравится. Вот черт. Хреновый из меня педагог и еще более хреновый психолог и поведенческий эксперт.
— Было классно! — говорит она и улыбается! Улыбающаяся Шизука — то еще зрелище. Страшно, черт побери.
— Нельзя давать себе увлекаться таким вот. — поднимаю палец я: — иначе …
— Да, да, да! Я знаю! А когда остальных пойдем … того? Возьмешь меня? — спрашивает она и улыбка на ее лице разве что до ушей не расплывается. Смотрю на нее и понимаю, что морализаторствовать в этом случае бесполезно. И, кстати — лицемерно так. Да, психопатка, ну и что. Зато — наша психопатка. Моя.
— Возьму обязательно — обещаю я и мы трогаемся с места. Шизука пристегивается и заглядывает в зеркало заднего вида на своей двери.
— Эта машина за нами следовала и сюда — говорит она и я стискиваю зубы. Черт! Вот никогда ничего не происходит по плану! Черт! Смотрю в зеркальце. Да, зажглись фары и за нами едет автомобиль, из-за света не вижу, что за авто и кто за рулем, но это провал! Вот и кончились счастливые,
