Для такого взгляда на представителей правящего Дома достаточно веских причин. Первая из них связана с подкатившей к моменту восшествия на престол Николая II «Великокняжеской эпидемией». Попросту говоря, к концу XIX века имеющих право на трон великих князей и княжон расплодилось столько, что постоянно сдерживать в узде страсти и амбиции своих фрондирующих родичей неконфликтному и по натуре мягкому царю было едва ли возможно.
Часто там, где его отцу, решительному и суровому по отношению к строптивости родственников, обычно хватало одного грубого окрика или удара по столу кулаком, своими тактичными увещеваниями Николай только загонял вспыхивающие семейные конфликты под спуд. Но для того только, чтобы со временем столкнуться с очередными жестокими рецидивами. При этом нужно заметить, что первый пример открытого неповиновения Николаю подала перед всеми остальными Романовыми его же собственная мать! А как еще можно расценивать ее демонстративный отказ принести присягу сыну как новому императору-самодержцу? И он это публичное унижение проглотил. Дальше пошло-поехало…
Каждому третьему молодому великому князю хотелось жениться по любви. Что, естественно, грозило неравнородным браком, великосветским скандалом в масштабах всей венценосной европейской знати и позором русского царствующего Дома. Каждой второй великокняжеской ветви Романовых, особенно Владимировичам и Николаевичам, по мере рождения у Николая II и Александры очередных дочерей представлялось, что «Аликс не способна дать России наследника» и «надо неправильную семью поменять на правильную». На семью кого-то из сыновей Николая Николаевича-старшего или Владимира Александровича. Их-то жены «мальчика непременно родят».
Все эти мерзкие шушуканья и перешептывания по углам великосветских салонов, попритихшие было с появлением на свет цесаревича, тотчас же превратились в злобное змеиное шипение, как только в узких кругах прозвучало страшное слово «гемофилия». Наименее кровожадной была идея подкинуть Николаю всемирный перечень государей и их жен, коих мужья по разным поводам в свое время упекли в монастыри…
Так стоит ли удивляться тому, что в нашей истории Александра Федоровна, задолго до возникновения «распутинщины», уже на дух не переносила большинство романовской семейки? Трусость, обман и предательство родни окружили их с Николаем не в 1917 году, а намного раньше.
Один лишь пример Николая Николаевича-младшего, будущего творца катастрофы русской армии в первые месяцы Великой войны, человека, в чью воинскую доблесть и личную храбрость царь наивно верил, чего стоит! Вместо принятия в 1905 году высших полномочий военного диктатора-усмирителя Николаша с револьвером в руке заставил своего растерянного племянника отречься от основ самодержавия: принять диктат бунтовщиков и согласиться на созыв законотворческой Думы без внятного избирательного ценза при выборах ее депутатов.
И пусть историки пишут, что его склонный к неврастеническим истерикам дядюшка, дескать, лишь угрожал самоубийством. Кто знает, что могло бы случиться, прояви Ники непреклонную волю, которой так ждала от него в критические моменты жена, а вместе с ней, урожденной немецкой принцессой, и вся вменяемая, более чем стомиллионная Россия? На кого в таком случае мог быть направлен ствол великокняжеского нагана?..
При всем при этом каждому первому из глав четырех великокняжеских ветвей представлялось, что содержание его семейства от казны маловато, а посему тот род войск, шефом которого он по праву рождения состоит на высшей, но безответственной по существующему законодательству должности генерала-инспектора, есть его персональное поле для кормления. Так же по-хозяйски вел себя по отношению к флоту и формально бездетный, но любвеобильный генерал-адмирал Алексей Александрович. Возможно, лишь чуть более вызывающе и эпатажно.
Демонстративное, наглое крысятничанье из казны посредством заказов кораблей и гаубиц «системы Кшесинской» у узкого круга инофирм, удовлетворяющих стандартам великокняжеского финансового сервиса, или нормальной логикой не объяснимая, десятками лет тянувшаяся зависимость всей русской кавалерии от монополизма частных задонских коннозаводчиков вызывали презрительную ухмылку западных журналистов. И форменно бесили русское офицерство, как и все прочее образованное сообщество, критически роняя в его глазах как престиж власти в целом, так и самого царя в частности. А ведь известно, что в России от неуважения к самодержцу наиболее активных слоев народа до цареубийства дорожка не очень и длинная…
Вот такими жизненными установками и повадками, в самом первом приближении, обладало то высшее общество, государственная элита, среди которой Рудневу предстояло вращаться как генерал-адъютанту государя императора, герою минувшей войны и лицу, облеченному ответственностью за строительство современного флота. И как, с некоторых пор, графу и просто весьма состоятельному человеку.
И все бы ничего – ведь наивным и доверчивым простачком Петрович не был, – вот только с какими восхитительными типажами ему предстоит иметь дело, он до недавнего времени еще до конца не осознал. Как было сказано, товарищ был мореманом, посему хитросплетения интриг и интересов камарильи, перманентно дерущейся за влияние на царя, а точнее, за собственный кусок затронной власти, его не интересовали в принципе. А страсти там кипели порой нешуточные, взять, к примеру, «дружеское соперничество» богатейших помещичьих семейств – Юсуповых и Воронцовых-Дашковых…
Увы, до недавних пор его познания на эту тему исчерпывались воспоминаниями о фильме «Агония» по мотивам романа Пикуля, где кто-то из князей Юсуповых, то ли по жизни слегка чокнутый, то ли чуточку голубой, участвовал в убийстве Распутина. И, положа руку на сердце, он сам себе признавался, что к вступительным экзаменам в такой «университет» не готов совершенно. – Однако время тянуть первый билет неумолимо приближалось…
* * *
Когда все трое устроились в покрытых натуральными мехами кожаных креслах вокруг курительного столика, двумя ножками стоявшего на краю огромной медвежьей шкуры с оскалившейся огромной головой – шедевром таксидермии, – дорабатывавшей свой век прикаминным ковриком, на несколько мгновений установилась тишина. Визави графа Руднева со знанием дела выбирали себе сигары, а он их обоих внимательно рассматривал, готовясь к неизбежной интеллектуальной схватке. Как говорится, «Ave, Caesar, morituri te salutant!» [3]
Увы, куча его знаний из будущего была сейчас абсолютно бесполезна, ибо про жизнь и повадки рядовых членов русского высшего света Петрович на самом-то деле не знал ни черта! Они его попросту никогда не интересовали. Поэтому единственной играющей стратегией в данной ситуации для него было как можно меньше говорить и побольше слушать. А еще периодически таинственно и многозначительно улыбаться. Трехорловые эполеты и ореол воинской славы должны, по идее, помочь сойти за умного. Но сначала хорошо бы врезать им по больному месту, конечно, если повод дадут…
– Вы разве не курите, ваше сиятельство?
– Бросил во время войны. Было чем взбодрится и без сигар, Александр Михайлович. И, пожалуйста, господа, прошу вас, давайте без чинов и титулов. Мы уже вполне знакомы, так что будьте проще, и люди к вам потянутся, как говорится… – Руднев улыбнулся самой обворожительной своей улыбкой, примерно такой, на какую однажды купился кэптен Белли, командир «Тэлбота». – Договорились?
– Примите искреннюю благодарность за столь великодушное и дружеское расположение к нашим скромным персонам…
– Хм… Да, полноте, любезный Александр Михайлович, про скромность-то мне говорить… – В только что доброжелательном, теплом взгляде адмирала внезапно блеснула хищная искорка, мгновенно полыхнувшая огнем холодной ярости. – Тут воюешь-воюешь, полтора года почти людей в парусину шьешь да за борт с баластиной на ногах спускаешь, а почему? За что? И кому благодаря, спрашивается? Чьей такой персональной… скромности?.. Не угодно ли вам, господа, будет узнать скромное мнение русского флота по сим… малозначительным вопросам, а?
