— Понимание, — резко сказал отец Ромуальд, — не значит прощение!
— Но значит, — возразил я, — снисхождение. Снисхождение к более слабым духом. Разве Устав вашего монастыря не учитывает, что не все вы подвижники?.. А подвижники разве все двадцать четыре часа подвижничают?.. И ни часа отдыха?
Аббат Бенедарий хлопнул ладонью по столу, все повернули к нему головы, я тоже послушно умолк.
— Вернемся к Темному Миру, — произнес он трезвым голосом. — Ты объясняешь свое нежелание очистить мир от этого зла... приступом милосердия?
Я помялся, все еще не зная, как это объяснить, сказал жалким голосом:
— Еще год назад я бы не колебался. Весь мир насилья мы разрушим! Потом как-то, взрослея, стал понимать, что все разрушить — это не весьма зело. Рушить и дурак может, а кто из нас в молодости не дурак?.. Но все равно даже сейчас я не стал бы особо колебаться, если бы надо было стереть с лица земли семью или пару семей оборотней или троллей. Но уничтожать целые племена и народы... и хотя это вроде бы правильно, но что-то в этом есть и неправильное. Как в высшей справедливости кроется огромная несправедливость!
Отец Аширвуд в нетерпении морщился, кривился, поглядывал по сторонам, наконец сказал резко:
— Давайте заканчивать! Мне кажется, все предельно ясно. Паладин, который должен был очистить мир от демонов и легко бы это сделал, вложил меч в ножны и вернулся, заявив, что делать этого не станет. Предлагаю лишить его сана паладина. Кто за это предложение, прошу поднять руки!
С помертвевшим сердцем я видел, что практически все разделяют мнение инквизитора. Руки начали подниматься одна за другой, я закрыл глаза и опустил голову...
...Яркий свет резанул даже сквозь веки, озарив мир в пурпурный цвет. Я поспешно распахнул глаза, между мною и столами с судьями полыхает столб огня первого дня творения, из такого сотворены ангелы, а затем сотворен и весь мир, теперь постепенно загаженный нами и потерявший блеск.
Я охнул, узнав неистового Тертуллиана, а он без преамбулы загремел с такой мощью, что у всех свечей заколебались язычки пламени, а стекла в окнах жалобно зазвенели:
— Да вы одурели все!.. Вроде бы абсолютно правы, но это старая правота!.. Церковь обязана постоянно реформироваться, Господь указал путь, а вы вцепились в старые догмы?
Я украдкой перевел дух. За столом остолбенели, а те под стенами вообще превратились в каменные изваяния. Сердце мое, уже стремительно падающее в бездонную пропасть, обрело крылышки и выпорхнуло обратно.
На лица судей я смотрел уже победно и с наслаждением, сейчас Тертуллиан их всех к ногтю, но с изумлением понял, что присутствующие в зале потрясены не столько появлением этого огненного гиганта, сколько его словами.
Отец Леклерк первым опомнился и возразил с достоинством:
— При всей симпатии к брату паладину, который выказывает верность идеям Христа, несмотря на детское бунтарство и якобы полное отрицание, должен признать с горечью и скорбью, что на этот раз он встал на сугубо неверный путь...
Отец Ромуальд прогудел мощным голосом:
— Его занесло. Как постоянно заносит то в одну сторону, то в другую.
— Молодой, зеленый, — поддержал их отец Веле- зариус.
Отец Кроссбринер произнес непримиримо:
— Его обычно заносит в ту, где всех убить и всех перевешать, а здесь кинуло, да еще как кинуло, в милосердие! И к кому? Он просто перешел на сторону Зла.
Гллбд 4
Тертуллиан качнулся в одну сторону, в другую, как огненный смерч, голос его прогрохотал с яростным напором:
— Вы что, ослепли? Он же проявил милосердие!
Главное качество истинно мудрого правителя! Это и есть высшая справедливость, что не может караться Высшим Судом Храма!
Аббат Бенедарий задвигался, все тотчас же умолкли и обратили взоры в его сторону.
— Разве? А как же Устав нашего Храма?
В его словах крылся некий намек, судьи вроде бы уловили и поняли, на лицах некоторых появились сдержанные улыбки, кто-то ухмылялся открыто.
Тертуллиан взревел:
— Когда я создавал этот Храм, мир был другим!.. Когда писал Устав, люди были еще не люди, а двуногие злобные, дикие и невежественные твари!.. Поступать с ними нужно было жестко!
Приор спросил резко:
— А не стали хуже?
— Нет, — отрезал он голосом, похожим на треск грома над головой, — не стали! Это все наша жажда, чтоб поскорее! Я сам нетерпеливее дальше некуда! Но чтоб увидеть, что люди стали лучше, нужно прожить столько, сколько живу я...
— К счастью, — сказал престарелый отец Хайге- лорх, — мы не живем столько. Хотя тут есть и те, кто прожил дольше, но почему-то остались на прежних позициях? Так что скажу от имени... пусть не всех, но очень многих, мы уважаем мнение пресвитера Тертул- лиана... однако мнение пресвитера Тертуллиана хоть и весьма весомо для нас, но не настолько, чтобы опрокинуть наше отношение к поступку брата паладина...
Я заметил, что он каждый раз делал нажим на слове «пресвитер», даже повторил дважды. То ли это слишком малый сан, то ли Тертуллиан для них всего лишь пресвитер.
Тертуллиан прогремел, рассыпая длинные причудливо изогнутые искры:
— Думал ли я, создавая этот монастырь, какого еще не было на свете, что он станет рассадником такой дремучести?.. Горе мне, не сумевшему создать вечное...
Он вспыхнул особенно ярко, исчез, в зале как будто еще больше потемнело. Лица священников остались такими же суровыми, ни тени удивления.
У меня мелькнула мысль, что, судя по их реакции, для них визиты Тертуллиана не такая уж и диковинка.
Аббат Бенедарий проговорил успокаивающе и словно бы чуть виновато:
— Нельзя объять необъятное. Он создал вечные работы, что поддерживают все великое здание церкви... и этого для бессмертия его идей и его самого достаточно. Итак, вернемся к нашему вопросу. На чем мы остановились?
Отец Ансельм поднялся, отвесил ему церемониальный поклон.
— Я поставил вопрос о лишении сэра Ричарда сана паладина. Исход голосования уже ясен...
— Да, — проговорил аббат, — хотя появление пресвитера Тертуллиана было весьма впечатляющим.
— Как обычно, — буркнул отец Леклерк.
— Это у него получается, — согласился отец Ромуальд. — Так что... продолжим?
— Завершим, — отрезал отец Ансельм.
Священники переглядывались, я снова ощутил холод во всем теле. Похоже, они в самом деле могут на своем суде лишить меня сана или звания, как я его называю.
Аббат Бенедарий взглянул на меня остро.
— Вы что-то скажете в своем последнем слове, брат паладин?
— Вы можете меня лишить сана, — ответил я с горечью. — Наверное, можете, я все еще не знаю ваших полномочий. Но я все равно останусь паладином и буду всегда на стороне справедливости, на чьей бы стороне она ни находилась.
Отец Муассак заметил мягко, но с осуждением:
— Но ты все же человек, брат паладин...
— Человек, — с горечью ответил я, — это не двуно- гость и плоские ногти. Человек — это нечто больше, во что вам сейчас поверить трудно. Слишком много я повидал зверей в человеческом облике!.. Думаю, Господь смотрит не на тела, а в души... Признаюсь, я поступил, поддавшись только порыву души, а вот сейчас, общаясь с вами, все больше прихожу и к мысли, что был прав. И это убеждение только крепнет. Чем больше слушаю вас, тем больше понимаю, что поступил верно. Спасибо вам, что сняли камень с моей души! Теперь я знаю, что если есть возможность явить милосердие, нельзя пропускать вперед даже учителя.
Отец Кроссбринер поморщился, но смолчал, покосился на своих соратников, но те сами в затруднении поглядывают на аббата. Отец Бенедарий молчал, опустив побагровевшие толстые веки на глазные яблоки, лицо неподвижное, только губы чуть шевелятся, словно пытаются поспеть за словами, которые он проговаривает мысленно.
Отец Ансельм сказал в нетерпении тем настойчивым голосом, в котором отчетливо слышались интонации инквизитора и главы церковного суда:
— Отец Бенедарий... давайте покончим с этим вопросом. Я имею в виду, завершим с голосованием?
Аббат вздохнул, открыл глаза.
— Вопрос сложный, но он решаем... мне тоже кажется, не в пользу брата паладина. Однако над миром нависла угроза полного уничтожения. Лучше нынешнее дело отложить, как и все прочее, оставив только задачу Маркуса, Багровой Звезды Смерти. Сейчас,
когда брат паладин вернулся из Темного Мира целым и невредимым, мы должны подумать, как лучше использовать все наши силы.
Он вперил взгляд в отца Ансельма. Тот поерзал, рядом его помощники опускают глаза, оставляя вождя отдуваться самому, наконец он проговорил с великой неохотой:
— Это разумно. Однако потом вернемся к этому вопросу.
— Вернемся, — согласился аббат. — Он слишком важен... основополагающий, я бы сказал.
Среди собравшихся то и дело слышны вздохи облегчения, ну как же, самое легкое решение уйти от проблемы и ответа, отодвинув их на потом. А там, глядишь, как-нибудь и само разрешится. Прямолинейные решения кончаются клубком проблем, а монастырская мудрость гласит, что, обгоняя события, прибегаешь на окраину новых проблем, потому лучше все отложить. Большая часть проблем решится сама, а меньшая... ее можно зачислить в неразрешимые и даже не пытаться с ними что-то делать.
