Сквозь неплотно прикрытую створку послышался дробные шлепки голых пяток – затем дверь резко дернулась, и в предбанник влетел царевич Иоанн Иоаннович, разом охвативший все помещение буквально полыхающими грозной синевой глазами. Из одежды на нем были золотой нательный крестик, браслет из массивных пластин сердолика на левом запястье (подарок старшего брата) и охотничий кинжал в правой руке. Сморгнув и поискав глазами того, кто вызвал у старшего брата столь непреодолимо жгучее желание убивать, Иван остановил взгляд на стряпчем. Еще раз моргнул, затем глянул вниз, на своего все еще налитого силой «богатыря»… И быстро нашел уважительную причину столь неожиданного появления:
– Оголодал!..
Всадив дамасковый клинок в копченую курицу (и едва не пришпилив ее к столу вместе с серебряным блюдом), разгоряченный любовными утехами Иван победно вздел кинжал вверх, чтобы тут же нанизать на острие парочку румяных медовых лепешек. Развернулся, непринужденно утянул с полки последний запечатанный кувшинчик с медовухой, после чего и исчез, сверкнув напоследок свежими царапинами на спине и поджарых ягодицах.
– Ступай себе с богом.
Оставшись в одиночестве, Дмитрий ссутулился и словно бы разом постарел. Звонко щелкнула пивная кружка, разделившись из-за трещины на две неравные половинки; резко почернело дерево стульца; ближний край стола начал потихонечку темнеть и растрескиваться…
– Чтоб ты сдох, Пимен!..
Закрыв глаза и с трудом успокоившись, государь Московский и всея Руси нацедил себе пива в серебряный ковшик. Странно шаркающими шагами зашел в парную, выплеснул хмельной напиток на каменку и, равнодушно переждав слабенькую волну раскаленного воздуха, улегся на верхнюю полку. Закрыл глаза, отворачиваясь к стенке, и беззвучно прошептал напоследок:
– Проклятые фанатики…
Пятого марта года семь тысяч семьдесят седьмого от Сотворения мира[132] понеслась-покатилась по городам и селам Северо-Восточной Руси печальная весть о том, что покинул юдоль земную бывший архипастырь Макарий. Отошел он в малой келии Пафнутьевского монастыря, того самого, где когда-то отринул мирское и принял пострижение. Весна, начавшаяся с такой потери… разве может она быть хорошей? Так и оказалось. Последний снег сошел с полей только в середине мая, а потом зарядили холодные дожди, сгноившие семенное зерно прямо в пашнях. Озимые почти у всех вымерзли, а яровые?.. Ну, кое-где урожай обещался быть вполне пристойным, но прокормиться с него целой державе было делом просто-таки немыслимым.
– Помимо того отпущено устроителям засечной черты хлебным жалованием без малого восемь тысяч даточных четей[133] ржи, да в треть того – пшеницы. Что же касаемо людишек черносошных, что по уговору да ряду дороги мостят меж городами, то им к началу июля для кормления отпущено…
И был бы мор, глад и плач великий по земле православной, если бы царь Иоанн Васильевич не позаботился о народе своем. Еще шесть лет назад повелел он отстроить амбары да лабазы каменные, и все прошедшие года зорко следил, как закрома государственные наполняются-сохраняются. А как наступило лихолетье, так по всем городам и весям поскакали гонцы-глашатаи приглашая людишек поработать на благо родной земли. Копать глубокие рвы и высокие валы на засечных чертах, рубить из крепкого леса порубежные крепостицы, прокладывать дороги и строить мосты. Да ту же руду копать или дикий камень долбить, если ничего другого не умеешь, все лучше, чем с голоду пухнуть или на большой дороге с кистенем счастья пытать!
– Я услышал достаточно. За усердие – хвалю!
Князь Скопин-Шуйский, зачитывающий с длинного свитка месячный отчет о тратах зерна из государственной Хлебной казны, тут же поклонился и сел на свое место, а вместо него укоренился на ногах голова боярской Думы князь Бельский. Звучно кашлянул, ударил посохом о каменный пол и тотчас в Грановитую палату занесли семь больших серебряных блюд, накрытых кусками нарочито грубой дерюги.
– Пришел обоз с Камня, с добрыми вестями и разными богатствами. И теперь надлежит нам помыслить, как прибыток сей обернуть…
Говорил со своего трона великий князь Иоанн Васильевич, да только мало его кто слышал и слушал, потому что с первыми словами служки убрали с блюд ткань. На первом была россыпь золотого песка с частыми вкраплениями мелких самородков. Второе занимал ворох мехов – соболиных, куньих, бобровых и лис-чернобурок. На третьем, самом большом, в обычных деревянных чашах переливались на свету самоцветные каменья: изумруды соседствовали с аметистами и турмалинами, а рубины и топазы затеняли своей красотой горный хрусталь, уступая в оной только трехцветным бериллам. Поистине, завораживающее зрелище! После такого темные слитки меди и небольшая железная крица на четвертом подносе смотрелись откровенно жалко. Пятое блюдо порадовало увесистым куском малахита. На шестом лежали тонкие бруски серебра, седьмое же, самое маленькое, до самых краев было усыпано крупными кристаллами соли.
– А посему жду от вас, думные мужи, совета дельного и мудрого!..
Боярская Дума на это только многозначительно молчала, старательно «переваривая» тот факт, что неясные слухи превратились в самую настоящую реальность. Которую можно было не только обсудить, но и попробовать на зуб или пощупать руками. Про меха сразу было понятно, для того и двигались за Урал и в Сибирь. Соль тоже ожидали, на медную и железную руду твердо надеялись, самородному золоту радовались… Нет, ну надо же – самоцветные каменья и серебро?!
– Кхм!
Намекающе кашлянув и оглядевшись по сторонам (но так и не увидев желающего выступить первым), Иван Бельский вздохнул и поднялся, опираясь на посох.
– Я думаю так, великий государь…
К сожалению, речь князя-мыслителя оборвалась в самом начале. Причем не просто так, а по вине постельничего дьяка Бориски Годунова, торопливым шагом подлетевшего к царю. Повелитель Московии (которую в европейских землях повсеместно начинали именовать Русским царством) милостиво склонил свой слух к верному слуге, тут же потемнев лицом и махнув страже.
– Сюда его!..
Когда дюжие стременные стрельцы втащили в Грановитую палату седовласого боярина Федорова-Челяднина, многие думцы не скрываясь поморщились, словно от сильной зубной боли. Потому как престарелый воевода умудрился вынуть из карманов партии «традиционалистов» ни много ни мало – аж двадцать тысяч рублей[134]!!!
– Иудушка!..
Разумеется, он эти деньги у них не крал и никого не грабил. И уж тем более не предавал! Просто Иван Петрович хорошо посидел в кругу своих старинных друзей, поминая уход из жизни владыки Макария, и где-то после третьего кубка стоялого меда высказал приятелям кое-какие мысли о великом князе, забирающем все больше и больше власти в свои руки, да о попрании им заведенных славными пращурами установлений и порядков. О худородных, не по чину возвысившихся при дворе. Про конец света, неминуемо приближающийся… Много о чем говорил гостеприимный и хлебосольный хозяин своим старым и не раз проверенным товарищам. И посидели они тогда ох как хорошо!.. Только вот наутро следующего дня пожаловал к нему в гости глава Сыскного приказа Скуратов-Бельский и начал вопросы задавать – разные, но все как один очень неудобные. Соврать бы псу царскому, так Малюта грамотку с доносом на него показал да заметил мимоходом, что в ней все его речи крамольные доподлинно записаны. Ответить правдиво? Тогда одна только дорога и останется – на плаху. В общем… отбрехался кое-как Иван Петрович, и в ту же ночь решил перебраться в Литву, а то и королевство Польское – от катов и дыбы подальше, к спокойной жизни поближе. Да вот незадача, собственный конюх оказался гнусным предателем!..
– Ну что, Ивашка, хорошо ли прогулялся, вдоволь ли набегался?
Старательно разглядывая затейливый узор каменного пола, опальный боярин на государев вопрос скромно промолчал. В первый раз все было проще и понятнее: его поймали, скрутили и со всеми ближниками определили в те самые застенки, которых он тщился избежать. Однако родня и друзья-соратники Федорова-Челяднина в беде не бросили, устроили большое челобитье великому князю – даже нового митрополита Московского и всея Руси владыку Филиппа попытались сподвигнуть на заступническое слово!.. В общем, принудили-таки царя отпустить слугу своего верного – ну, оступился он чуть-чуть, с кем не бывает? Правда, отпустить не насовсем, а под залог до конца дознания и даже назначенная сумма «традиционалистов» не смутила. Кинули клич среди своих, понемногу скинулись да и внесли в царскую казну без малого сто пудов серебра. И какой черт дернул его бежать во второй раз?! Только из Москвы и успел выехать…
