– Молчишь?
Тридцатидевятилетний правитель встал со своего трона, отделанного резными пластинами слоновой кости, и брезгливо ткнул носком расшитого жемчугом сапога в излишне языкастого подданного.
– Виноват, великий государь!!!
Усевшись обратно, Иоанн Васильевич огладил густую бородку и с неподдельным интересом уточнил:
– Значит, признаешь, что хулил достоинство государьское, лаялся на меня и наследника моего всячески?
– Не было такого! Я хоть и пьян был, но такого говорить не мог!..
– Не было, говоришь?..
Унизанные тяжелыми перстнями пальцы нетерпеливо прищелкнули, призывая Скуратова-Бельского зачитать вслух избранные места из трудов неизвестного доносчика.
– Кхм. А такоже называл князя Скопина-Шуйского трусливым мздоимцем, до великого государя милостей жадным!..
Запнувшись и пробежав глазами с десяток строк, рыжеволосый приказной боярин довольно бойко продолжил:
– Мстиславские же все как один клеветники подлые.
Мало кто приметил, как на пару секунд побледнел князь Александр Горбатый-Шуйский. Побледнел, потому что это были конкретно его слова!
– Обзывал Малюту и обоих Басмановых шавками подзаборными, коим лишь в навозе самое и место. Говорил, что великая княгиня в покоях затворяется и творит дела непотребные со своими боярынями и челядинками, а царевич Федор без ее догляда словно трава сорная растет. Невместными занятиями развлекается, водит дружбу с сынком Якопа Фрязина. Да с златокузнецом Елисейкой с царских мастерских разговаривает, словно с ровней, и оттого это, что в царевиче-де кровь его матери сказывается…
Подскочивший окольничий Никита Романович Захарьин-Юрьев прожег взглядом боярина, хаявшего доброе имя их покойной сестры, и сдавленно прорычал:
– Сам шавка поганая!!!
Переждав оживленный обмен мнениями в боярской Думе, царь с нехорошим интересом осмотрел изменщика.
– Оговорили меня, великий государь, как есть оговорили!
Выслушав вполне убедительные оправдания, московский властитель демонстративно задумался – ведь и в самом деле, говорить такие вещи вслух мог только напрочь скорбный умом. То бишь юродивый. А таковых среди осторожных и хитроумных придворных не водилось никогда. Попросту не выжили бы.
– Что скажете, думные бояре?
Представители знатнейших и богатейших родов, без согласия которых ни один родовитый не мог лишиться головы, все как один показательно молчали, предпочитая осторожно выждать. И уж точно НЕ собираясь защищать и поддерживать распустившего язык неудачника!
– По приезде наследника моего из Тулы и при всей Думе ты, Ивашка, принесешь ему крестоцеловальную клятву в том, что тебя оговорили. Тогда будем судить клеветника-доносчика… И тебя, но только за то, что в Литву сбежать хотел. Верно ли я говорю, бояре?
Думцы поддержали такое на диво мягкое и справедливое решение тихим гулом согласия. Не все, правда – окольничий Захарьев-Юрьев упрямо промолчал, явственно затаив злобу на Федорова-Челяднина.
– Что молчишь, Ивашка? Неужели с чем-то не согласен? – По-змеиному улыбнувшись, Иоанн Васильевич вкрадчиво осведомился: – Или крест целовать не хочешь, ибо правды за собой не чуешь?
Незаметно поежился князь Бельский, вспоминая свои ощущения от клятвы государю-наследнику Димитрию Ивановичу, а царственный судия, выждав целую минуту, объявил приговор:
– Помня прежние твои заслуги и труды, милую тебя от казни заслуженной. Однако видеть больше не желаю, а посему убирайся в Белоозеро[135] и пребывай там за приставами[136]. Все вотчины твои повелеваю забрать в казну, поелику давались они за службу верную и в кормление, а ты ныне подлый изменщик и хулитель царского достоинства. Пшел!
Двое царских рынд быстро выволокли из Грановитой палаты поникшего боярина. Вслед на ними уплыли и накрытые рогожками блюда, провожаемые множеством взглядов, в которых равными долями смешивалось разочарование, вожделение и жадность. Увидев, как дворцовые служки начали сноровисто подставлять шелковые подушечки под царские регалии и уносить их прочь, все поняли, что совет правителя со своими слугами верными на сегодня окончен:
– Великий государь решил, и Дума боярская на том приговорила!
Оставив державных мужей гадать, кто именно настучал на чрезмерно разговорчивого воеводу, великий князь Московский величаво проследовал в свои покои, только там позволил себе тихий довольный смех. Все получилось так, как и задумывалось и даже лучше того! Умница Митька сделал так, чтобы Федоров-Челяднин (пусть и в своем кругу) распустил язык сверх всякой меры и решил бежать от неминуемой расплаты; загодя подготовленный доносчик все запомнил и в точности описал; ну а он сам легко завершил начатое сыном – причем с полного согласия Думы. Красота!..
– Эй, кто там есть!
В открывшейся двери на секунду мелькнуло лицо Бориски Годунова, а затем в Кабинет потянулись стольники, подгоняемые кравчим. Пироги с вязигой, борщ со сметаной и чесночными пампушками (недавняя сыновья придумка!), цыпленок под нежнейшим соусом «майонез» и охлажденный малиновый взвар, чтобы все это запить. Можно было бы и красного вина – для крови полезно, и аппетит… Но хмельное властитель Северо-Восточной Руси не любил и если и употреблял, то исключительно в дурном (или очень радостном) настроении. Ныне же он был вполне весел и доволен, потому что впереди была скорая встреча с посланцами промосковской партии в Литве. То есть с великим гетманом литовским Григорием Ходкевичем, подканцлером Остафием Воловичем, подскарбием[137] и писарем литовским Николаем Нарушевичем, а также воеводой киевским князем Константином Острожским. Первые трое имели стойкую репутацию сторонников Москвы, четвертый в своих политических пристрастиях еще не определился, но вместе с тем все четверо одинаково сильно ненавидели степных людоловов, буквально опустошающих окраины Юго-Западной Руси. Еще им не нравилось затянувшееся безвластие и связанные с этим разброд и шатания среди мелкой шляхты и бояр, высокомерные поучения и угрозы польской магнатерии… Причин для недовольства хватало. Впрочем, были и положительные моменты – к примеру, им всем очень нравился царевич Димитрий как новый Дукс Литуания[138].
– Боярин Басманов просится до великого государя!
Выслушав короткий доклад и отослав ближника, Иоанн Васильевич уселся в удобнейшее кресло за своим столом и принялся ждать время до прихода литовских гостей. А чтобы не было так скучно, глава Московского правящего дома принялся вспоминать последние вести из Польши. Коих, собственно, было ровно две: во-первых, прямо перед выборами нового короля заболела принцесса Анна Ягеллонка. Причем эта хворь была подозрительно схожа с той, что в свое время отправила в мир иной ее венценосного брата. Конечно, слово «отравили» вслух никто не говорил… Но думали об этом все без исключения, заодно следуя в своих размышлениях древней римской формуле «ищи, кому это выгодно». Пока получалось так, что за не очень почетное звание отравителя конкурировали Юхан Ваза – брат шведского короля и законный муж Катарины Ягеллонки, и князь Трансильвании Янош Сигизмунд, мама которого тоже приходилась родной сестрой покойному хозяину польского трона. Остальным претендентам смерть принцессы была не столь выгодна, а то и вовсе не нужна. М-да.
А второй новостью, изрядно порадовавшей (и насмешившей) все соседние страны, был громкий скандал, разразившийся в ходе подготовки интеррексом[139] Польским элекционного сейма. Гнезинский архиепископ Якуб Уханьский решил проверить содержимое казначейских сундуков, дабы как можно конкретнее отчитаться сенату и новому законно избранному Рекс Польна. Наверняка он потом сильно пожалел о этой своей затее, потому что в ходе проверки королевской казны быстро обнаружилось, что она похудела против ожидаемого размера на целых четыреста пятьдесят тысяч талеров. Плюс исчезли две трети фамильных драгоценностей династии Ягеллонов, малый столовый набор из золота на двенадцать персон, два десятка коротких клинков, каждый из которых был подлинным произведением искусства, и большая часть личного архива покойного короля. Казначей на все вопросы предъявлял соответствующие письма-распоряжения, написанные королевским секретарем и заверенные подписью и личной печатью Сигизмунда Августа Второго. Вызванный к сенаторам кардинал-епископ Хелма и Вармии подтвердил, что да, подобные документы он составлял и передавал казначею и даже сопровождал королевское имущество на пути к его законному владельцу. Но как (а главное куда) потом все делось, Станислав Гозий был абсолютно не в курсе. Зато католический иерарх смог-таки частично прояснить судьбу пропавшего архива, рассказав, что лично упаковал его в три больших ларца и доставил… Правильно, своему безвременно почившему королю.
