— Ты, сучара, готовь бабки! Заплатишь до последней копейки!
— Да ты чё?! А ты не боишься, что я тебя заставлю платить, за то что твой урод одноногий хотел сделать? Ты пасть свою прикрой да мозгами пошевели, если они у тебя имеются.
— А ну повтори! — рычит он, подступая ближе и с силой бьёт пальцем мне в грудь. — Ты, пи*орок, пробитый, повтори!
— Ох, ты лишку хватил сейчас. Учат же вас в вашей блатной среде следить за словами. Ты и этого понять не в силах. Палец убери.
— Повтори, я сказал! — продолжает он бить пальцем мне в грудь.
Вот осёл, честное слово. Что именно он хочет, чтобы я повторил?
— Палец убери, последний раз говорю.
— Повтори, петух! — наседает Рыжий идиот.
— Крутой блатарь на «Москвичонке» похож на чухана, — говорю я с улыбкой, осознавая, что она, улыбка эта, выходит злой.
В тот же момент я хватаю его палец и с хрустом выламываю. Рыжий набирает воздух, чтобы заорать, но тут же я бью головой ему в нос и крик захлёбывается. Эх буйна моя головушка, досталось тебе сегодня. Так никаких мозгов не хватит.
— Теперь ты повтори, сука, — говорю я и основанием ладони бью ему в ухо, отправляя в сугроб.
После этого я поворачиваюсь к Кахе и пожимаю плечами. Внешне я совершенно спокоен, но адреналинчик в моём молодом теле так и плещет.
— Андрей, ты же сам видел, я этого не хотел, — объясняю я, для убедительности касаясь ладонью сердца. — Но твой друг начал меня оскорблять. Что мне было делать? По вашим блатным законам он неправильно себя повёл. Мне на ваши понятия насрать, но когда меня достают, я отвечаю. Ты же знаешь. Почему ты его не предупредил? Он думал, что такой взрослый и охрененно крутой на своей колымаге? Пипец просто.
— Да-да, — отвечает Каха, тоже внешне никак не проявляя эмоций. — Конечно он не прав, я подтверждаю.
— Но ты ведь и сам неправ, — развожу я руками. — Это же ты всё затеял.
— Я… нет, — машет он головой.
— Да прекрати ты, думаешь я не знаю, что ты Джаге сказал, будто я его обзывал плохими словами? Очень плохими. И батя его долбанутый поверил. А ты и рад радёхонек, да? Ну и кто бы тебя научил ставки принимать, если бы он меня грохнул сегодня? Чё ты молчишь? Мы же руки с тобой жали.
— Это до того ещё было.
— До того, — с чувством повторяю я. — Ты чирик мне простить не можешь, что я тебе не отдал? Так что ли? Так я тебе вон идею какую дал, место тебе дал, научил всему и нигде не хвастался, что это всё благодаря мне. И ни одному человеку не сообщил, что тебя отмудохал. А ты чем платишь. Ты войны хочешь? Я вот не хочу. Но уклоняться не буду. Ты думаешь, я буду с тобой и дальше, как «крепкий орешек» в одиночку биться? Не буду. Я на тебя ментов натравлю и ОБХСС. Не шучу. Есть у меня на привязи такие. И в ЦК на батю твоего стуканут. Ты хочешь? Сын, скажут позорит отца. Он тебя за это возненавидит. Непросто будет, но я тебе это устрою. Или ты хочешь, чтобы я через Пашу Цвета решал? И через него порешать можно. Вы же беспределите здесь. Это и ему не понравится. Ты думаешь война — это когда меня пять отморозков поиметь хотят? Нет, война — это когда тебе кабзда наступит.
Он стоит и молча, чуть прищурившись, смотрит на меня.
— Короче, Каха. Заканчивай ты эту дребедень. Порешай с одноногим. Пусть спасибо скажет, что жив остался. Оке? Подай знак, если понимаешь меня.
— С ним-то я как решу?
— Не знаю, мне похеру. Как заварил кашу, так и разваривай, но уж проверни фарш обратно. Ладно? Зачем нам ссориться? Нам бабки надо рубить, а не хернёй страдать. Правда же? Но если я этого птеродактиля одноного ещё раз увижу, значит, мы друг друга не поняли.
Каха открывает рот, чтобы что-то сказать, но его прерывает короткий вскрик сирены и белый снег окрашивается красивыми синими всполохами. На дороге рядом с «Москвичёнком» останавливается жёлтый УАЗик с синей полосой. Из него выходят два мента и вальяжной походочкой направляются в нашу сторону.
3. Человек с идеями
— Что тут происходит, молодые люди? — спрашивает один милиционер. — Общественный порядок нарушаем? Пьяная драка?
— Не пьющий, — отвечает Каха.
— Я тоже, — мотаю я головой. — Стоим, разговариваем, какая драка.
— А этот? — кивает второй на Рыжего. — Переутомился?
— Да вон, на ступеньках поскользнулся, — говорит Каха. — Палец сломал да нос, наверное. Сейчас придёт в себя, в травму его поведём.
— Поскользнулся? — хмыкает первый.
— А давайте-ка мы документики ваши посмотрим, — предлагает второй.
— Я не ношу с собой, — пожимает плечами Каха.
— Я тоже, — говорю я.
Один из них стоит напротив меня, а второй — напротив Кахи. Тот, что напротив меня, кивает напарнику и делает шаг ко мне.
— Ручки подними, сынок, — усмехается он.
— Не имеете права, — заявляет Каха.
— Да ты чё? — лыбится тот, что стоит напротив него. — А ты откуда знаешь, что я имею, а чего нет? Поднимай ручонки, давай. Ты же тоже поди не имеешь права дружка своего пи*ить, а я ж ничего тебе не говорю, правда? Вот и ты помолчи.
— Я же объясняю, он сам… — начинает Каха, но получив лёгкий тычок в солнечное сплетение, осекается.
Перед ним старший сержант, а передо мной — младший лейтенант. Лейтёха начинает обхлопывать меня и проверять карманы.
— А тут у нас что? — говорит он и лицо его озаряется улыбкой.
Вот прямо видно, человек удовольствие от своей работы получает. А вот я настоящий лошарик. Потому что, то что он находит в моём кармане не что иное, как нож, выуженный мной из кармана Бони. Хороший такой, выкидной, сделанный с душой, с чёрными пластиковыми накладками и крепким, и достаточно длинным лезвием. Холодное оружие. Ношение.
— Ну что, покатаемся? — спрашивает милиционер с улыбкой.
— Да берите себе, товарищ лейтенант, — пожимаю я плечами. — Я всё равно вам его нёс.
— Мне? — делано улыбается он.
— Ну, не вам конкретно, мы же не знакомы. Вам, в смысле в органы. Внутренние.
— Конечно, внутренние, — соглашается он. — Не во внешние же. Внешние у нас только сношения бывают, а органы исключительно внутренние.
Сержант вытаскивает из кармана Кахи кастет. Тот самый, дюралевый, или какой он там у него.
— Товарищ лейтенант, так у нас здесь прям-таки банда. Гляньте.
— Ну-ка, Пронченко, проверь ещё потерпевшего. Может, и у него чего найдётся. Маузер какой-нибудь.
Рыжий постанывает и пытается подняться на ноги.
— Товарищ лейтенант, — говорю я. — Потерпевшего к врачу надо. Он упал неудачно. Сотрясение, наверное. И палец в сторону торчит. Сломал, похоже. Вы уж проявите сострадание. Сам-то он не дойдёт, довезите до травмы.
— Чёт я не пойму, малой, — хмурится сержант. — Тебе, может быть, показалось, что мы в такси работаем? Но нет, ты ошибся, не таксисты мы.
Он наклоняется к Рыжему и тихонько мурлычет под нос:
— Не кочегары мы не плотники-та, но сожалений горьких нет, как нет... Да стой ты, куда ползёшь, дура...
Он с грехом пополам поднимает Рыжего на ноги и обыскивает. Я бываю очень злым и жестоким. Есть такое дело, но отхожу быстро. И это нифига не плюс. Нет, в карму, как говорится, может и плюс, а вот к воинственным моим качествам никак нет. Вот смотрю я на бедного изуродованного мной Рыжего и жалеть начинаю. Зачем я так жёстко? Ну, погорячился человек, с кем не бывает? Неизвестно ещё, как бы я сам реагировал, если бы моей тачкой кто-нибудь ворота открыл. Гнев — это грех. Надо себя в руки брать. Нехорошо так.
У Рыжего ничего запрещённого не находится, поэтому его оставляют на улице.
— Дяденька милиционер, — говорю я сквозь решётку, когда мы отъезжаем. — Я несовершеннолетний. Меня нельзя просто в обезъянник.
— Покажи документ, — отвечает лейтенант. — Выглядишь ты, как лось двадцатилетний. Нет документа? Ну и всё тогда. Да ты не бойся, Капустин, разберёмся и отпустим.
Они хохочут.
— Мне маме позвонить нужно, — продолжаю я гнуть свою линию.
— Позвонишь, не ной. Лет через дцать, когда по УДО выйдешь.
