— Чего?
— Сообщу, блин. Но это вряд ли. Он не особо со мной дела обсуждает. Второй вариант. Он хочет меня отметелить или даже грохнуть. Я выступаю в роли живца. Подстраиваем благоприятную ситуацию и берём с поличным. Правда, есть нюанс. Надо сделать так, чтобы он меня сам лично пришёл мочить, а это непросто. Ну, или иметь доказательства, что он заказчик. И, третий вариант. Подкинуть ему дуру с хорошей историей или дурь в особо крупных и так далее.
— Подкинуть не вариант. Ненадёжно. Да и… — замолкает он, не договорив.
— Блин, капитан, хрен ли «да и»? Ты хочешь говно убирать и белые перчатки не замарать?
Он задумывается, кусает ус и достаёт пачку «Ту».
— Ладно, — говорю я. — Давай продумаем операцию. Вместе, да? Без наездов типа, как ты любишь. Ты за гранью закона, и мы оба это знаем. Ты плохой мент. Не продажный, но неправильный. Ты сам, как преступник, бешеный доберман. И ты хочешь впиться ему в горло. Ну и чего пытаться казаться блюстителем кодекса? Ты хочешь не законности, а справедливости. Я-то тебя насквозь вижу. А ты меня. Будь собой! Хочешь крови? Добудь её! Я помогу. Но не из-за угроз и шантажа. Это важно. Понимаешь?!
— А что это, мы на «ты» уже? — спрашивает он, но я вижу, что мои слова пробили охрененную дыру в его черепушке.
— Пардон муа. Погорячился. Сейчас я вернусь туда и скажу, что сделал звонок своему покровителю и вы нас отпустите. Но только его для порядка тоже сначала дёрнете и допросите, как Сидорова. Если будет просить, дайте позвонить. Только он не будет, потому что боится, что батя его узнает. А я ему скажу, у меня есть человек, который вопросы реально решает.
— И как я вас выпущу?
— Блин. Ну чё смеяться-то? Уж выпусти… те как-нибудь. Только мне надо, чтобы вы пришли ко мне домой и извинились от имени всей советской милиции, что меня по ошибке не за того приняли. Или скажете, что я вам помогал и вы мне благодарность объявляете. Грамоту дайте. В общем, что угодно. Потому что сейчас родители у меня морги и больницы обзванивают. И милицию тоже. И ваш дружбан Рыбкин уже возможно выяснил, что я здесь. И если я скажу… да всё равно что я скажу, что бы не сказал, меня из дому хрен выпустят в ближайшие полгода, и накрылся наш Каха.
Он закуривает и выпускает дым в потолок. Выкурив две сигареты, встаёт и, открыв дверь, зовёт Зарипова.
— Ладно, — говорит он. — Добро. Размажем эту мразь.
— Как партнёры, да?
Он молчит.
— Товарищ генерал-майор, как партнёры, да?
— Давай попробуем.
Когда я возвращаюсь в камеру, Каха мечется, как тигр в клетке.
— Сдал меня? — бросается он ко мне. — Сказал кто я?
— Дурак что ли? Я ж тебе пообещал не говорить. Ну ты в натуре по себе не суди.
— Чё так долго?
— Дозвониться не мог.
— Тебе дали позвонить? — удивляется он.
— Я умею убеждать. Скоро отпустят. Не ссы. Ты главное продержись, сам не расколись.
— Сидоров! — вызывает Зарипов.
Каха уходит, оглядываясь на меня. С ним капитан разделывается довольно быстро и вскоре он возвращается.
— Ну чё? — спрашиваю я.
— Сказали, утром за нас возьмутся, а сейчас пока так, типа ни о чём, потрепаться от скуки.
— Да щас отпустят, вот увидишь. Замнут всё и отпустят.
Примерно через полчаса нас действительно отпускают. Мы выходим и встречаем в коридоре… моих родителей. Каха быстро проскальзывает мимо и, кивнув на прощание, выскакивает за дверь.
Мама вся в слезах бросается ко мне.
— Что случилось, Егор?! — в ужасе спрашивает она.
Я не успеваю ответить, потому что появляется табачный капитан и приглашает нас в свой кабинет. Он просит прощения и довольно убедительно рассказывает, что я помогал в проведении операции и должен был указать преступника, который участвовал в нападении на меня, тогда ещё. И потом опознание, и ещё какая-то хрень… В общем, несёт ахинею. Но обещает наградить грамотой за помощь органам.
Родители проникаются гордостью за сына, выполнявшего гражданский долг и на волне облегчения, испытанного от благополучного разрешения их переживаний прощают капитана, меня и всю советскую милицию. Они отказываются от мысли писать жалобу и Капитан выделяет машину, чтобы нас подвезли к самому дому.
— Ну ты мог хоть из автомата позвонить или из кабинета капитана этого?
— Да там всё так было устроено, что вообще никаких коммуникаций. Будто это я подозреваемый, а не он.
— А кто это, который из них, это тот Каховский?
— Что-ты, выяснилось, что он-то был совсем не причём. Он просто мимо проходил и хотел за меня вступиться, а ему тоже досталось. Там как-то запутано всё оказалось, но хулиганов так и не нашли.
— Невероятно, — замечает отец.
— Только этого Джагу, наверное и осудят по делу. Это тот, который…
— Да-да, — говорит папа, — я помню, кто это.
Мы выходим из машины и идём к подъезду. Но, как известно, место встречи изменить нельзя и всё всегда повторяется снова и снова. Вообще всё в нашей жизни.
Из тени нам навстречу шагает тёмный силуэт. Это фигура женщины.
— Егор! — восклицает она. — Нам нужно поговорить!
Я сразу же узнаю её голос. Это лейтенант милиции Лидия Пирогова.
4. Передышка
Мать замирает, а отец хмыкает.
— Вам тоже переночевать, девушка? — спрашивает он.
Лида не сразу отвечает, как бы пытаясь понять, о чём идёт речь.
— Нет… Нет-нет, мне ночевать не нужно. Мне только поговорить.
— Может, — вступает мама, — ты нас представишь, Егор?
— Это Лидия Фёдоровна Пирогова. Лейтенант милиции. А это мои родители.
— Так мы же только оттуда, — удивляется мама.
— А она из другой, из экономической. Вы не будете возражать, если я приглашу Лидию домой, чтобы не стоять на морозе?
— Не поздновато ли для визитов? — проявляет отец недовольство полицейским произволом.
— Я ненадолго, — заверяет Лида. — Впрочем, можем и здесь переговорить. Только мне один на один с Егором нужно.
— Нет уж, лучше дома, — моментально реагирует мама. — Только, я хочу понимать, это официальный разговор или допрос? Что это? Если да, я буду присутствовать, потому что мой сын не совершеннолетний.
— Лидия Фёдоровна, — успокаиваю я маму, — очень хорошо знает, что я несовершеннолетний.
— Нет, разговор не официальный, — отвечает Лида и ёжится, пряча лицо в пушистый песцовый воротник.
Мы поднимаемся. Мама с отцом идут на кухню, готовить ужин и закрывают дверь, чтобы не мешать нам разговаривать. Кто-то, наверное отец, делает погромче радио.
«Ленточка моя финишная,
Всё пройдёт и ты примешь меня,
Примешь ты меня нынешнего.
Нам не жить друг без друга», — доносится из кухни голос Лещенко.
Это он зря. В смысле, Лев Валерьянович. Нам сейчас таких песен не надо. Мы садимся на диван вполоборота друг к другу и молчим. Раджа стоит напротив Лиды, чуть опустив голову и не сводит с неё глаз. Она осунулась, выглядит злее, чем раньше и одновременно смиреннее. И красивее. Чем могу вам помочь? Что я могу для вас сделать? В голову лезут совершенно дурацкие фразы.
— Ну как ты? — наконец спрашиваю я.
Её глаза чуть сужаются, она немного поджимает губы, делает вдох и едва заметно напрягается, словно хочет подробно пояснить, как именно она себя чувствует и выдать всё, что думает о моей персоне. Но тут же берёт себя в руки.
— Я не в претензии, — тихо отвечает она. — Я хотела тебя использовать для своих целей. И даже думала, что использую. Радовалась этому, торжествовала. Но оказалось, что это ты использовал меня. Во всех смыслах. Ну что же, мы стоим друг друга. Одного поля ягоды. А побеждает всегда сильнейший… Разница лишь в том, что если бы победила я, тебе бы хуже не стало. А вот твоя победа изменила моё положение в худшую сторону.
Ну, это как сказать. Не могу полностью согласиться, что не стало бы. Не могу. И с тем, что мы одного поля ягоды, тоже соглашаться не желаю. Давай, говори уже, чего пришла, подруга дней моих суровых, голубка дряхлая моя.
