Тут до меня дошло, что всё имеет свою цену. Бездна не успела даже открыть рта, как я спросил:
— Что я получу взамен? Небо дарит мне жизнь дочери, а ты?
Гроза сразу стихла. Чистая ненависть холодным ветром пронзила меня, но я озвучил свою цену:
— Я исполню твою волю, Бездна, но тогда получу назад свою душу!
Если раньше я думал, что она в ярости, то я ошибался. Теперь силуэт Бездны покрылся чистой Тьмой, в которой проскальзывали бесшумные красные молнии, и осталось только лицо, искривлённое маской ненависти.
Такого удара она не ожидала. Прошло мгновение или вечность, но Бездна успокоилась, и небрежно махнула рукой:
— Пусть будет так.
Её губы раскрылись, разверзая небеса, и она выдала свой приговор:
— Не убий!
— Что⁈ — только и вырвалось у меня.
* * *
Именно удивление и растерянность заставили мой разум проснуться. Нет, расщелину мне в душу, я многое слыхал в своей жизни, но чтобы силы Тьмы наказывали светлой заповедью? Дожили, что называется…
Сильный удар в затылок резко напомнил мне, что я живой, и вернул способность чувствовать. Только мои глаза были всё ещё закрыты. И почему-то не открываются.
Странно. Видимо, измученному телу ещё не пришло осознание, что я очнулся.
Измученному? Да, я почуял, как гудит голова, болят синяки, ноют отбитые конечности, и понял, что глаза не открываются от того, что заплыли.
Я лежу на спине. Ноги раскинуты, руки вдоль тела. Не пошевелиться.
Спина чешется, её настырно что-то покалывает, и какая-то членистоногая мерзость ползает в моей постели. Какая неудобная перина… И в нос забилась пыль.
Нет, это точно не моя постель. Если б такое случилось с моей кроватью, этим же утром у меня были бы новые слуги.
Меня трясёт, и каждый ухаб возвращает мне по сантиметру тела, с болью открывая его моему разуму.
О, смердящий свет, а ведь я — живой! Эта мысль заставила меня получать удовольствие даже от боли. Правда, не совсем получается вспомнить, почему я так этому радуюсь.
Новый удар досками по затылку, прямо через слежавшуюся солому. Теперь ясно — меня куда-то везут.
— Вот ты, чародейка, скажи… — донёсся тихий натужный шёпот, и я настороженно прислушался, —…если с тобой взасос целоваться, язык примёрзнет?
Молодой мужской голос, мягкий, даже нежный. Парню повезло, таким только серенады петь, девушек соблазнять. Что он и пытался делать, но как-то явно неудачно.
Шутник хихикал. Впрочем, ему никто не ответил, и над своей шуткой он продолжал смеяться один. Если б даже я знал, в чём соль шутки, тоже бы не улыбнулся.
Кстати, где я?
Я попробовал пошевелиться…
— Э, чародейка, да он, кажется, очнулся!
Понятно, что очнулся, вестник тупости! Я бы и глаза открыл, и с тобой поговорил, но тело словно паралич охватил.
— Не ори так, гусляр, упыря разбудишь, — тихо ответила женщина, и её голос был неестественно хриплым.
Я встречал такие голоса у служителей-оракулов, которые курили много магических трав. Как правило, они долго не жили. Может, конечно, женщина простыла, ведь тут такой сквозняк.
А запах? Странно знакомый запах, ничего хорошего он мне не предвещал. Гниль, трупный яд, кровяное железо, и ещё какой-то оттенок, никак не соображу.
Шутник продолжал упорствовать:
— Почему гусляр? Я на лютне играю, чародейка, отличать надо. Хотя вы там, на Севере, на одних сосульках наверняка бренчите. Кстати, чародейка, о сосульках. Мне кажется, ты бы могла дотянуться…
— Твой язык настоящее помело, бард, — нехотя ответила та, кого он назвал чародейкой.
— Э-э-э, хладочарка, видит Маюн, мы ещё вернёмся к разговору о моём языке.
Женщина ничего не ответила. Хладочарка… Значит, маг холода? Тогда почему она не превратит этого балагура в кусок льда?
Думать оказалось нелегко. Мысли и голоса закрутились оранжевыми всполохами и разорвались в моей голове похмельным вихрем.
Мир вокруг жил и звучал. Хрустел треском гравия под несмазанными колёсами, дребезжал досками и гудел чьим-то стоном. Мир отзывался ржанием лошадей, болтал разговорами ещё каких-то людей неподалёку.
Люди смеялись. Люди переругивались.
— И как громилу занесло в эти края-то? Судя по лицу, вообще не нашенский, — сказал бард.
— Северной крови он.
— Северной… Это за Хладоградом? Не-е-е, на тебя точно не похож. Значит, Бросские горы, да? Слышал о них, и вообще не понимаю, как его сюда занесло.
Женщина не ответила. Зато слова барда запустили ворох мыслей в моей гудящей голове.
Броссы… Северная кровь…
Всеволод, да чтоб тебя Бездна изрыгнула, вспоминай!
Всеволод⁈
Да. Я — Всеволод. Я — Десятый Жрец, теперь сильнейший из Десяти Тёмных Жрецов. И я…
Погиб.
Я резко сел, всё вспомнив. Гулко загремели цепи по доскам, кандалы на моих запястьях натянулись, когда я попробовал помочь заплывшим глазам пальцами. Мир сверкнул неясным пятном и исчез.
— Моркатова стужь! — зашипела чародейка.
— Упыря разбудишь, святоша, ослиный ты крик.
Я замер, услышав до боли знакомое ворчание за спиной. Такое характерное сонное клокотание в сгнившем и давно мёртвом горле… Рядом со мной и вправду упырь.
Что мне ваш упырь, глупцы? Я, Десятый, могу наслать полчища таких, а вы мне тут…
Но всё же природная осторожность взяла верх, и я замер, прислушиваясь.
— Больше не истери, святая ты громада, — сказал бард, — Твои молитвы помогли тебе только получить больше синяков.
Мои мысли снова спутались… Молитвы? Мои?
Говорить пока не получалось, но зато я смог приоткрыть глаза, разглядывая всё сквозь щёлочки.
Это телега-клетка, очень длинная, и около полутора метров шириной. С двух сторон от меня прутья из толстых жердей, почти брёвен, сверху дощатая крыша с просвечивающими щелями. Спереди и сзади стенки тоже из грубо сколоченных досок.
Передо мной у передней стенки прицеплены двое. Боком ко мне, лицом друг к другу.
Слева молодой мужчина, весь в потёках крови, сидит на соломе, уперевшись спиной в прутья и свесив голову. Ноги раскинуты, руки у него связаны за спиной. Одет в рванину, когда-то явно бывшую одеждой.
А справа напротив него в немыслимой позе висит девушка, упираясь пятой точкой в прутья уже со своей стороны. Руки привязаны на высоте за спиной, ноги тоже скованы. Будто сидела на корточках, но ей заломили руки, загнули вперёд, да так и оставили.
Так она и нависала над бардом, покачивая длинными серебристыми волосами перед его лицом. Странно, что он к ней приставал — при всём желании она бы не смогла до него дотянуться, если только не сломает себе руки.
Платье у девушки было разорвано до пола, открывая мне изгибы женского тела, но её рёбра и ноги были обильно покрыты синяками. К собственному удивлению, я вдруг понял, что женское тело снова пробуждает во мне желание.
Значит, бард и колдунья холода. Такие миниатюрные, прямо гномики.
Я прикован посреди повозки, только более замысловато. Мои руки и ноги прицеплены к железным колышкам, вбитым в доски у пяток и у пояса. Небольшая свобода у меня есть, но только чтобы сесть и лечь — поднять высоко руки или сложить ноги в коленях я уже не мог.
Некоторое время я сидел, сгорбившись, и таращился на правую руку. Целую, хоть и прикованную… Я сжимал и разжимал кулак, сжимал и разжимал.
— Да, здорово тебя приложили… — бормотал бард.
Я потрогал бедро, с превеликим удовольствием осязая кожу пальцами правой руки. Значит, это не сон⁈ Поглоти меня Бездна, хоть руку и мог бы приладить могучий маг, но вот заменить целое тело? Ведь оно точно не моё…
Звякнули звенья, и колдунья снова встревоженно предупредила:
— Тише!
Я осторожно развернулся, стараясь, чтобы цепи не гремели. И вправду, прямо за спиной, только руку протянуть, перед задней стенкой сидит упырь…
Помесь облезлой собаки и бешеной обезьяны, с которой сняли шкуру, опалили, вымазали в каком-то дерьме, и заново одели. Глаза упыря были закрыты, из приоткрытой пасти торчали клыки, оттуда же вырывался хриплый клёкот.
