Впрочем, можно было этого и не делать. Никто не спешил обращать на меня внимания, хоть с открытой бутылкой, хоть без. Кроме старухи в платье с глухим воротом до самого подбородка. Она зыркнула на меня неодобрительно, прошипела что-то сквозь зубы и прошла мимо, стуча клюкой. Стук тоже звучал осуждающе.
Бутылка перестала фонтанировать пеной, и я сделал глоток. Зажмурился от ударившего в нос резко-кислого вкуса. Пузырьки защекотали небо.
Я облокотился на перила мостика и сделал вид, что разглядываю лепнину, украшающую фасад одного из домов.
Тем временем рабочие освободили дверь от досок, и один из них присел рядом с ней и принялся копаться в замке. Дверь была неприметная, мимо таких обычно проходишь, не обращая внимания. Что там может быть интересного? Дворник хранит метлы? Боковой вход в подвал, чтобы когда слуги продукты с рынка привозят, не топтались в парадной прихожей?
Дверь со скрежетом открылась. С края дверного проема посыпалась сухай штукатурка. Оба рабочих немедленно скрылись внутри. Дверь закрылась.
А на порог немедленно уселись невесть откуда взявшиеся двое бродяг-оборванцев. Постелили между собой газету, сноровисто расставили бутылку, стаканы и разложили краюхи хлеба и вяленую рыбу.
Еще одни «невидимки», за которых взгляды прохожих не цепляются даже на Невском, у Адмиралтейства или на Дворцовой площади. Я задумался, кого еще мы не замечаем. Фонарщиков. Извозчиков. Трубочистов… Как сложно, оказывается, описать маленького человека, привычную деталь пейзажа в большом городе.
Я всмотрелся в лица бродяг. Голова одного была замотана мешковиной, правый глаз скрывался под тряпкой, лицо вымазано грязью. Второй до самых глаз закутан в какую-то хламиду, на голове — мятая шляпа.
— Опышное тело — стутент с путылкой на мосту, ферно? — раздался прямо над ухом женский голос с сильным акцентом. — Я тепя заметила еше в Никольских рятах, мальшик.
— Ида? — я инстинктивно отшатнулся, но быстро взял себя в руки.
— Потслушифать нехорошо, — строго сказала она, но широко улыбнулась. Она была одета в то самое красное платье, в котором я ее видел полчаса назад. Как я мог не заметить, что она за мной следит? Ее наряд яркий, как новогодняя елка!
— Мое топрое сертце кокта-нипуть тофетет меня до мокилы, — она подчеркнуто-тревожно покачала головой. — Ты ф польшой опасности мальшик. Княсю нет то тепя тела, а мне — есть.
— Почему? — спросил я. В этой женщине было что-то странное. Сейчас она выглядела, как утомленная жизнью актриса дешевого театра, а вовсе не как уличная проститутка. Но что-то такое было в ее лице… Что-то…
— Потому што я снаю тфою мать, — она облокотилась на перила моста рядом со мной. Я смотрел на ее отражение в зеленоватой воде Екатерининского канала. И в этом отражении она выглядела моложе. И ее глаза… Между веками не было зрачка и цветной радужки. Они целиком были залиты тускло поблескивающим золотом.
— А я знаю кто ты, — сказал я и поднял глаза с ее отражения на саму стоящую рядом женщину. — Ты босорка. Что ты делаешь в Петербурге?
— А ты не тот, са кого сепя вытаешь, мальшик, — она как-то грустно улыбнулась и выпрямилась. Я понял, что она специально показала мне свое отражение. — Тот мальшик был нефешта, он не мок уснать меня по класам.
— Ты специально мне показалась? — пальцы мои сжались на перилах, костяшки побелели. В общем-то, босорки мало чем отличаются от людей. И не особенно враждебны, в отличе и тех же стриг или двоедушников. Их магия не очень могущественна, но если такую разозлить, то она может насылать чары, подобные родовым дворянским. От которых практически нет защиты, и противодействовать им нельзя. А еще босорки часто становятся любовницами и рожают детей от мужчин. Девочек они забирают себе, а мальчиков бросают на отца. Потому что девочка, рожденная от такого союза становится босоркой, а мальчик остается обычным человеком.
— Это что-то меняет? — спросил я слегка дрогнувшим голосом.
— Нет, — она покачала головой. — У фсех сфои тайны, мальшик. Но так таше лучше. Ты мошешь мне помочь. Мне и сфоей матери.
— И ты даже не спросишь, кто я такой? — я пристально посмотрел ей в глаза. Глаза были человеческие. Серо-зеленые, не особенно-то и яркие. Без таинственных проблеском золота или чего-то подобного.
— Кто пы ты ни пыл, мальшик, но ты чуфстфуешь, што толшен отдать толк той, кто потелилась с топой своей плотью, — не отводя взгляда, скзала она.
Понимать ее речь было и трудно, и нет. По-русски она говорила бегло, но определить ее акцент было невозможно. Когда она говорила слишком быстро, то понимать становилось труднее.
— Они саперли тфою мать в шелтом доме на канале, где тва моста с пашенками, — лицо ее исказилось болезненной гримаской. — Моя сестра нишего не помнит теперь. Она не помнит, кто она такая, не уснает меня… Ты — плоть от плоти моей сестры. Ты толшен ей помошь.
Босорки называли сестрами всех других босорок. Так что моя мать могла быть ей матерью или дочерью, а могла вообще не приходиться никакой родственницей.
— Кто ее туда запер? — спросил я.
— Три княся, — Ида выставила перед собой ладонь, показав три пальца. — Перфый пелокурый и кутряфый, отетый ф пархат и крушефо, как шеншина. И тухи у неко пахли лантышем, — она загнула один палец. — Фторой фысокий и черен гласами. Колос как у сопаки. Третий косит на отин клас, лшец и носит пелое.
Описание первого один в один было похоже на моего дядю! Того самого, в которого я думал, что вселюсь. Я удивился настолько, что открыл рот, собираясь назвать его имя. Но из моего рта раздалось громкое воронье карканье.
— Тепе нушна форона, — сказала она, кажется, нисколько не удивившись. — Ты кофоришь на фороньем ясыке, а она путет коворить на тфоем.
— Расскажи мне о моей матери, — сказал я. — Как так получилось, что она оказалась здесь?
Она снова облокотилась на перила мостика и посмотрела в воду. Глаза отражения блеснули золотом. Я слушал историю, стараясь не переспрашивать, хотя иногда ее слова были не очень понятны. Насколько я знал, моя бабушка умерла через несколько лет после рождения отца. Об этом не очень любили разговаривать в семье, ограничивались кратким «зачахла и сгорела». И после этого дед ушел воевать с турками в Трансильванию. И вот оттуда-то он и привез свой «трофей», который скрыл от семьи. Босорка последовала за своим возлюбленным в Петербург, согласилась жить в небольшом уютном флигеле на Фонтанке, который для нее купил мой дед. И вскоре родила меня. В смысле, не меня, конечно, а этого парня, в паспорте которого написано «Демьян Найденов». Она собиралась оставить ребенка его отцу и вернуться домой. Но ее любовь была сильной, и она все откладывала этот момент. Пока тайну князя не знал кто-то еще. Его старший сын. Тупица, прожигатель жизни и очень неприятный тип. «Мерский молокосос», как его метко назвала Ида. Он с друзьями похитили девушку, ребенка подбросили в приют, а саму ее долго держали в плену, пичкали какой-то гадкой отравой и издевались с фантазией и размахом. Мой дядя никакой интриги по началу не замышлял. Ему просто хотелось досадить своему отцу, который не воспринимал его всерьез и обещал лишить наследства. Как и вышло в результате, впрочем. Жестокие юнцы наигрались и выбросили сломленную босорку на улицу, откуда она довольно быстро попала в желтый дом.
Поигрались и забыли.
Только вот рот на замке держать юные княжичи не умели, и нашлись другие заинтересованные лица, умеющие держать уши открытыми. Босорка в желтом доме тем временем начала приходить в себя, а брошенный на произвол судьбы мальчик подрос. Что точно произошло со мной, в смысле Демьяном Найденовым, Ида не знала. Зато знала, что к ее сестре однажды пришел посетитель. Богато одетый, с изящными манерами, не пропустить такого персонал лечебницы для душевнобольных, конечно же, не смог.
И вот этот самый человек, в отличие от тех юнцов, оказался гораздо более образованным, чтобы понять, что несчастная девушка — вовсе не человек. Чтобы она не оправилась полностью и не сбежала, он применил какую-то магию, и сознание ее спуталось.
