— Синявина… Агриппина...
— У вас очень красивое имя, Агриппина, — говорю, — покажете, где вы работаете?
Никогда раньше мне не приходилось бывать в коровниках. На стадионах бывал, в соборах и даже во дворцах. А в коровниках — ни разу. Конечно, я видел, как содержат коров в частных домах. Обычно это очень тесные и тёмные помещения. Часто ещё и не слишком хорошо пахнущие. Поэтому и переживаю из-за отсутствия вспышки.
Ничего похожего. Огромные окна заливают коровник светом, который отражается от белёных стен. Крупные упитанные коровы лениво косят глазами, когда мы проходим мимо них. Все как одна —белые с чёрными пятнами, словно нарисованные по одному трафарету.
— Холмогорские, — гордо заявляет Уколов, словно он сам вырастил каждую с телячьего возраста.
Доярка согласно кивает. Она ведёт нас по широкому центральному проходу, где на бетоне отпечатались следы трактора. Коровы стоят рядками по обе стороны, выставив к нам морды. Каждая из них привязана, но, похоже, это не доставляет им никаких неудобств. Они меланхолично жуют и забавно шевелят ушами.
— Вы их доите здесь? — спрашиваю.
— Конечно, — Агриппина удивляется, что кто-то может не знать таких элементарных вещей.
— А можете сейчас их подоить? Для фото?
— Так у нас дойка с утра, — говорит женщина, — до одиннадцати.
— Алик, да чего ты возишься! — сердится Уколов, — щёлкай её, и дело с концом.
— Алексей Максимыч, а вы знали про время дойки? — спрашиваю старикана.
— Да, какая разница?! — кипятится он.
То есть этот старый хрен полдня возил меня по полям, оставив без фактуры. И сейчас в его упрямых глазах нет ни капли раскаяния.
— Вы можете подождать меня в машине? — а когда он возмущённо открывает рот, добавляю. — Я вас там сегодня несколько часов прождал. Честное слово, так гораздо быстрее получится.
— Агриппина, я с тобой поговорю, когда наше юное дарование закончит, — вздёрнув подбородок Уколов шагает к выходу. — Толик, бисова твоя душа, — слышу его крик. — Ты зачем двигатель заглушил?! Как мы теперь поедем?!
— Вы на него не обижайтесь, — говорит вдруг доярка, — Максимыч на работе, как тетерев на току. Только себя и слышит. Я его со школы помню. Приезжал про нашу учительницу статью писать. Молодой был, красивый… — она улыбается своим мыслям, — Все девчонки в него повлюблялись. Его и в область звали, и в Москву даже. А он сказал "я тут родился, тут и помру".
— И в мыслях не было обижаться, — отвечаю, — просто он действительно отвлекать вас будет, а это неправильно. Вы скажите, почему вы рекордсменкой стали? В чём ваш секрет?
— Нет никакого секрета, — смеётся, — и разве это моя заслуга? Это всё они. — доярка кивает на бурёнок, — как к ним относишься, так они тебе и отдают. А я знаю, как вам помочь.
— Подоить ещё раз?
— Вы городской, наверное, — хохочет Агриппина, — Второй раз только вечером доить можно будет. Но у нас здесь есть несколько молодых коров, которые недавно отелились. Я их раздаиваю, готовлю к постоянному доению.
Она сворачивает к одной из коров, присаживается возле неё и сильными движениями рук массирует вымя.
— Погодите! — я замеряю экспозицию.
Света достаточно, но, на всякий случай, беру 130-ю плёнку. Всё-таки помещение. Источники освещения со всех сторон, явных теней нет. Это и хорошо — много деталей, и плохо — картинка может выйти "тусклой", недостаточно контрастной. Для газеты будет полный провал.
Раскрываю шире диафрагму, оставляя в резкости расстояние не больше метра. Белая корова, белый халат, белые стены коровника… И это с новой камерой, которая ещё хрен его знает, как себя поведёт.
— Давайте, делайте всё, как обычно, — говорю.
Агриппина подставляет подойник и уверенными, но мягкими движениями начинает доить. Упругие струйки ударяются в дно с металлическим звоном. У неё очень сильные ладони. Вздумай мы вдруг побороться на руках, она уложила бы мой кулак за пару секунд.
Снимаю, делая по нескольку дублей с разной выдержкой. В последнем заведомо пересвечиваю. Кадры интересные, но, думаю, до меня так снимали доярок не одна сотня фотографов.
Женщина вдруг встаёт.
—Это всё? — удивляюсь.
— Дальше машинная дойка, — поясняет она.
Доярка снимает со стены приспособление со стальными колбами и подключает его к длинной трубе, идущей через весь коровник. Молоко весело пузырится в прозрачном шланге. Корова недовольно переступает с ноги на ногу и машет хвостом.
— Василисушка, — ласково говорит доярка, — не бойся… всё хорошо… Они сначала шума боятся, — поясняет она мне. — Надои падают. Могут вообще доиться перестать. Я и приучаю потихоньку.
Она берёт низкую скамеечку и садится прямо перед коровьей мордой. Шепчет что-то. Поглаживает рогатую голову.
— А если перестаёт доиться, что будет? — спрашиваю.
— На бойню отправят, — просто отвечает Агриппина, —У других семь из десяти раздаивается, а у меня — каждая.
Корова по имени Василиса вытягивает шею и тычется мордой доярке в щеку.
— Щекотно, глупая! — хохочет та.
Вот оно. Стоп! Снято.
Уколов нарезает круги вокруг УАЗа. Увидев, что я выхожу, он кидается в коровник, как акула, почуявшая свежую кровь.
— Ну что, дед ничего не заподозрил? — спрашиваю Толика.
— Не-а, — безмятежно машет водитель, — Поворчал, что я за транспортом не слежу, и успокоился. Светлая у тебя голова, стажёр. На моей памяти, Уколыча ещё никто не укрощал.
Понятное дело, в редакционной машине ничего не ломалось. Весь план я придумал и обсудил с Толиком, пока патриарх районной журналистики бродил по полям. И совесть моя спит по этому поводу сладким сном. О таких поездках договариваются "на берегу" или предупреждают заранее.
И если ты не ставишь границы дозволенного сам, их ставят за тебя. Причём там, где ты не хотел бы их видеть.
Уколов молчит добрую половину обратного пути. Даётся ему это не легко. Неуёмная натура требует выхода.
— Снял то, что нужно? — спрашивает.
— Снял.
— Приглянулась тебе Агриппина, что ли?
— С чего это? — офигеваю от такого предположения.
— А чего тогда хвост распустил?! — старикан сверкает очками, — "Посидите в машине… так быстрее будет..." Слыхал, Толик?! Меня, заслуженного журналиста Союза за дверь выставил!
— Да я не…
— Баба она видная, — Уколову очень нравится собственная версия событий, — но ты гляди, у ней муж — моторист. Он тебя одним мизинцем размажет. На вот бутерброд, покушай… Не вести домой же…
Похоже, ветерану журналистики мы с Агриппиной кажемся одного возраста. Безнадёжно молодыми.
К редакции мы подъезжаем без десяти пять. Преисполнившись уважения, Толик подбрасывает меня до дома. Переодеваюсь и несусь сломя голову.
Николай хмуро ждёт меня у райотдела.
— Пришёл всё-таки, — говорит он.
Взгляд его мне не нравится.
Глава 25
На младшем лейтенанте синий спортивный костюм с вышитой буквой "Д" в ромбе на груди. Спортобщество "Динамо". В руках объёмистая сумка.
— На работе задержали, — объясняю, — еле успел вернуться. С Уколовым в поля направили…
— Нормально всё, — буркает Николай в ответ, — пошли.
Он разворачивается и направляется в сторону школы. Спешу за ним. У Николая один шаг, как два моих. Настоящий "дядя Стёпа-светофор". Какая муха его укусила? Вряд ли из-за моего опоздания. Я задержался максимум минут на пять.
— Ты чего смурной такой? — спрашиваю.
— День тяжёлый.
Мы минуем асфальтированную площадку перед крыльцом школьного здания, где я сделал свой первый исторический кадр, и сворачиваем за угол.
К двухэтажному учебному корпусу сбоку пристроен спортивный зал. В него ведёт отдельный вход. Неприметная дверь с торца. Оказавшись внутри, с любопытством оглядываюсь. Хотя я формально окончил здесь десять классов, на самом деле ни разу тут не был.
Пол из деревянных досок покрашен под баскетбольную площадку. Два кольца тоже есть в наличии. Вдоль одной из стен неизменная шведская стенка, в углу гора матов, тяжёлых и жёстких, как бетон. Окно затянуто верёвочной сеткой, чтобы мячиком не разбили. Такой же зал, как тысячи подобных по всему Союзу. Но есть и отличия.
