Отец Варфоломей удивился той легкости, с которой я это предположение подтвердил.
— Не это же важно в первую очередь, – успокаивал я его. – Важно, что в церковь пришли. Да, поглазеют, поохают... Но потом свечку поставят, службу отстоят, Господу помолятся, души свои спасут!
— Да, чадо моё! – обрадовался батюшка. – И я так думал!
До пристани уже больше не разговаривали. Когда она показалась впереди, страхи стали ко мне возвращаться. Она была слишком безлюдна – вот, что меня обеспокоило.
Конечно, в шесть утра какой-то народ тут толпился: приплывали рыбаки, выползали нищие в поисках поживы, одинокий верховой никак не мог отделаться от мальчишки, хватавшего его за стремя и кричавшего, не переставая: «Бакшиш! Бакшиш!».
Но где толпы провожающих? Где же корабль? Где погранцы?
Поставили паланкин на землю. Я тут же задал все беспокоившие меня вопросы Спенсеру. Тот посмотрел на меня, как на идиота.
— Коста, как вы себе все это представляли? – посчитал нужным узнать мое видение.
— Ну… – замямлил я. – Мы проходим таможню, показываем паспорта. Садимся на пароход...
Мое видение оказалось донельзя примитивным. И примитивность эта была вызвана, как ни странно, моим послезнанием, сыгравшим со мной злую шутку. Мое будущее, в тысячи раз более продвинутое и сложное, чем нынешнее время, в котором я оказался, получило от него детский мат.
Я поневоле вспомнил своего однокурсника, Мишу, который занимался фехтованием. Как-то он выдал мне со смехом одно наблюдение, которое я запомнил на всю жизнь.
— Знаешь, как бывает? Стою я напротив соперника и думаю: ага, я сейчас сделаю так, шпагой туда, он мне шпагой в ответ сюда, я ногами чуть вперед, шпагой сюда-туда и наношу ему укол! Начинается бой! Я, следуя своему «хитроумному» плану шпагой туда... А противнику плевать на все мои планы! И вместо ожидаемого мной от него «шпагой сюда», он без затей наносит мне укол!
Так и я сейчас стоял, осознавая, что мне в ответ на все мои «планов громадьё» просто нанесли разящий укол.
— Какие таможенники, Коста?! Какие паспорта? – Спенсер развел руками – Просто садитесь в лодку. Лодка доставляет вас на пароход. Что касается самого парохода, то раньше полудня он здесь и не появится. Он сейчас дрова грузит или водой заправляется.
Спенсер смотрел на меня с сожалением.
— Что ж нам теперь здесь до полудня торчать, как...?
Я осекся. Опять в голову пришли уже упомянутые три тополя на Плющихе.
— С тем же успехом можете подхватить паланкин и идти сдаваться нашему общему «другу», начальнику стражи! – вздохнул Спенсер. – То-то он будет рад! Нет, Коста, здесь оставаться никак нельзя! Есть какое-нибудь решение?
— Надо идти в посольство! – меня выручил Цикалиоти. – Там переждем!
Я с надеждой посмотрел на Спенсера.
— Отличное решение! – одобрил идею студента Спенсер. – Туда никто не сунется. Я, тем временем, схожу в свое посольство, закончу все формальности с бумагами. А в полдень буду ждать вас с родными у Джузепино.
Теперь выдохнул не только я, но и вся компания. Спенсер откланялся. Мы опять подняли паланкин. Быстро зашагали, покидая пустую пристань.
— Цикалиоти! – окликнул я студента.
— Что? – не останавливаясь, спросил он меня, чуть повернув голову.
— Нам нужен Фонтон!
Цикалиоти, выслушав меня, задумался, некоторое время шел, развернувшись ко мне вполоборота.
— Страшно, конечно! – признался он, наконец. – Но, наверное, ты прав. Это – единственный, а, значит, самый лучший вариант!
К посольству шли, как на Голгофу. В ожидании неизбежного разноса.
Спустились в полуподвал к Фонтону, оставив паланкин во дворе, а Фалилея – на страже. Резидент ждал нас в своем кабинете-спальне, нервно прохаживаясь по комнате и похлопывая перчатками по открытой ладони левой руки. Уже полностью одетый, несмотря на раннее утро.
Уставился на нас неодобрительно. С какой-то даже грустью и яростью в глазах. Больших талантов человек, губит он себя на работе дипломатической. Мог бы на театральных подмостках блистать.
— Ваше преподобие, – он обратился к отцу Варфоломею, не обращая внимания на наше переминание у порога, – вы же иеромонах!
Вот это номер! А я и не знал! Все «батюшка» да «отче»! Неловко-то как вышло!
— Что за маскарад вы устроили? Где ваша ряса? Разве не принято считать в нашей церкви, одеяние ваше – ваше покаяние?
— Мой грех – мне и отмаливать. Епитимью на себя наложу строжайшую, – вздохнул батюшка и пояснил. – Ряса под рубахой.
— Вот вам зеркало и расческа – приводите голову в порядок. А пока эта парочка мне попробует объяснить, куда вы все исчезли на ночь накануне важнейшего дня, к которому мы шли больше месяца. Надеюсь, вы мне сейчас все растолкуете, и непонятное мне мое томление растает, как утренняя дымка над Босфором.
«Томление» не то что не растаяло – оно в бурю и громы превращалось по мере моего рассказа. Студент благоразумно помалкивал.
— Я правильно понял? – решил уточнить Фонтон тихим, но страшным голосом. – Вы и Спенсера в это дело втянули?
Дружно кивнули втроем.
— То есть вся операция была в пол шажочке от провала, потому как вы все дружно решили поиграть в похитителей?
— Не игра это, Ваше высокоблагородие, – хмуро возразил наш подельник, уже принявший подобающий сану вид. – Спасение души ребенка! Вызволение из плена египетского! Вырвали из рук нехристей! Не дали случиться страшному!
— Я смотрю на это дело несколько иначе: вы у отца и мужа отняли ему принадлежащее! По местным законам, да и по божеским – это преступление! Ваше преподобие, впредь я категорически запрещаю вам появляться в городе. Даже в патриархию ни ногой! Какой скандал мог бы выйти! Да и сейчас мы недалеко от него убежали!
— Феликс Петрович! Турки говорят: поданную голову не снимают! – попытался оправдаться студент.
— Я вам, юнкер, отвечу в вашем духе – турецким же присловием: если бы каждый был умный, то баранам погонщик не нашелся бы. В 28-м годе отправился я попрощаться с отъезжающим Дельвигом и встретил у него Пушкина с Баратынским. Вышел знатный терцепт поэтов – три друга, три вдохновения. Что за чудное свидание! А что же вижу я здесь? Терцепт благоглупостей?
— Вы с Пушкиным знакомы?! С Александром Сергеевичем?! – взволновался я не на шутку.
Боже, поэту осталось жить меньше года! Быть может, удастся его уберечь от дуэли с Дантесом?
— Ваше Высокоблагородие, вы уж ему непременно напишите, чтоб не ездил на Черную речку.
Фонтон нахмурил брови, не понимая моих слов, потом грустно отказал:
— С некоторых пор он считает меня le renegat, мы прекратили общение. Не будем более об этом, – пресек мою попытку настаивать взмахом руки. – Сейчас нам не до виршей. Прежде хочу понять, в чем ваше затруднение и почему ко мне прибежали.
Пояснил нашу промашку с таймингом и опасение, что Умут-ага проснется не вовремя и своим вмешательством испортит нам дело.
Фонтон прекратил свои метания по комнате, уселся за стол и решил прожечь во мне взглядом дырку. Помолчал пару минут, вздохнул и спросил:
— Сестра на улице с ребенком в паланкине? Все в той же одежде? Она и сын?
Я подтвердил:
— Их Фалилей, наш арап, охраняет.
— А меня вы решили сделать стражем ваших нелепостей? Вам не пришло в голову, что на выходе из Босфора, у фортов, пароход могут задержать?
Мы обескуражено переглянулись: такой расклад мы как-то упустили.
— Мальчик не обрезан? То есть кудри остались? – продолжал Фонтон спрашивать непонятное.
— Еще не успели. Причем тут его волосы?
— Когда цирюльник проводит обрезание, ребенку впервые обривают голову, – пояснил резидент. – Вы, небось, и шапочку с золотыми монетами не догадались снять?[1]
Пристыжено кивнул, уже догадываясь, куда он клонит.
— Давайте объясню очевидную последовательность событий. Турок очнется, побежит в порт спрашивать про жену и сына. Узнает, что на пароход «Нева» погрузились женщина с ребенком в восточной одежде в сопровождении лысого грека. Тут же упреждают форты на выходе из Пролива. Пароход задержан, жену с сыном возвращают разозленному мужу, тебе, Коста, сносят с плеч дурную голову. Все! Операция моя – такая волнительно-безупречная комбинация – летит псу под хвост! Спенсер уплывает. Занавес!
