И известен этот итог всем был настолько хорошо, что маркиз Лэнсдаун в ходе заседания Имперского комитета обороны признал союзный договор с Токио, заключенный три года назад, своей самой крупной дипломатической ошибкой. На что, остановив самобичевание министра, Эдуард VII печально заметил:
– Нашей крупнейшей ошибкой последних лет, моей в первую очередь, стала заторможенная реакция на второй германский Закон о флоте. Но, во-первых, я слишком долго надеялся образумить племянника по-родственному, а во-вторых, вся эта нервотрепка из-за буров и смерти моей матушки, вкупе с проклятым аппендиксом, отняли у вашего короля слишком много моральных и физических сил.
В ответ на их «удваивающий Закон» сразу нужно было предъявлять ультиматум. Но пять лет назад не воротишь. При нынешнем раскладе мы воевать не готовы. Ники не просто обижен на французов, как он надулся на нас после продажи японцам броненосцев, из-за чего, как вы помните, расстроился мой визит в Санкт-Петербург. Он форменно зол на них. И Вильгельм этим обстоятельством ловко воспользовался. Понятно, что позволить Парижу скатиться к нему в ладошки, как спелому яблоку, мы не имеем права. И царю это понятно…
Вдобавок янки сдали назад. Что не удивительно: еврейскую карту Ники разыграл просто блестяще. Интересно, что привез Рузвельту Столыпин в потайном кармане?
Однако не все так паршиво, господа. Да, японская карта бита. Зато теперь галлы с нами. И римляне с нами. А также Вена, что для кое-кого должно оставаться тайной как можно дольше. Поэтому, пока Джек строит новые дредноуты, а милый Вилли приходит в себя от «подарка» и осознания того факта, что его флотские игрища нужно начинать сначала, только канючить у Рейхстага придется совсем другие деньги, мы с французами должны вернуть московитов на путь истинный. Любой ценой. Но разумной. Иного не дано…
* * *
Штиль. Полноватый человек в светло-бежевом костюме, расслабленно облокотившись на широкий планширь, безмолвно любовался игрой голубых, синих и розовых тонов, щедро расплесканных по неподвижной, зеркальной водной глади, незаметно перетекающей вдали в сияющий за оранжевым диском восходящего светила небосвод, чья бездонная бирюзово-синяя чаша служила фоном этому великолепию живых красок…
Адриатика. Июль. Час тридцать после рассвета. Гениальная картина самого великого художника. Творца нашего мира…
– Сир, вы поднялись так рано?
– А, Джек, дружище… Вижу, и тебя выдернули из постели. Из-за меня? Напрасно…
– Но это нечестно, наслаждаться такими потрясающими красотами в одиночку.
– Тебе нравится безветрие, когда море спокойно, как пруд? В самом деле?
– Да. А чему вы удивляетесь, ваше величество?
– Я не о том… Как ты думаешь, не слишком ли тихо и гладко прошло у нас позавчера с нашим милым нумизматом и его черногорской красавицей? Не почувствовал подвоха?
– Честно говоря, нет. Да, итальянцы мелочны. Но в этот раз назначенная покупателем цена, несомненно, удовлетворила держателя векселя. Тем более что подтверждение от Парижа по ливийскому вопросу они уже получили. Думаю, римляне заглотили наживку.
– Надеюсь. И уповаю на помощь Всевышнего сегодня ночью, когда мы с Францем-Иосифом сможем переговорить наедине в поезде. Если нам с тобой удастся перетащить на свою сторону Вену на случай возникновения реального кризиса, надеюсь, зарвавшегося безобразника Вилли удастся образумить и без крайних мер. Хотя как знать, как знать… Турецкую карту, полагаю, мы вполне сумеем разыграть в случае чего.
Не спалось же мне от того, друг мой, что я вздумал вечерком перечитать «Калигулу» Квайда. Я впервые пролистал сей памфлет десять лет назад. Тогда намеки знающих людей на некие параллели между цезарем-безумцем и племянником виделись мне слишком натянутыми. Даже грубыми. Но вчера таковыми почему-то не показались… Пожалуй, сейчас в нем проявляется даже что-то от Нерона. Очень мне тяжко наблюдать, мой дорогой, как власть и лесть уродуют несчастных, одержимых гордыней. А ведь в сущности он добрый малый… Сколько нам осталось до Полы?
– Три часа самое большее. Побережье Истрии показалось: вон та полоска по правому борту, сир. Видите?
– Это славно… – Эдуард неторопливо оглянулся назад. – И все-таки, Джек, уголь так портит красоту нашего мира. Хорошо, что нефтяные котлы не дают такой копоти.
На левой раковине «Виктории и Альфреда», смазав восхитительные краски утра дымными шлейфами из двенадцати труб, безмятежное спокойствие теплой как парное молоко воды размалывала таранными форштевнями четверка закованных в броню серо-голубых гигантов. «Дрейк», «Левиафан», «Коммонуэлт» и «Кинг Эдуард VII»… Английский король прибывал на встречу с австро-венгерским императором в двух ипостасях. И как человек, и как пароход.
* * *
Штиль. Столетиями проклинали его моряки-парусники. Для них полное безветрие над водной гладью – в лучшем случае расстройство всех планов и долгое, изнуряющее безделье. А в худшем – весла и тяжкий труд, если надо добраться до берега, а иссякающие запасы съестного и пресной воды в трюме не позволяют ждать у моря погоды. Под скрип уключин вас не потянет любоваться красотами задремавшего в неге солнечного блеска царства Нептуна. Но пар и гребной винт многое поменяли на земном шарике.
Поколения марсофлотцев уходили в историю вместе с гулом громады парусов над головой, скрипом обтянутых вант под порывами норд-веста, со всеми этими бушпритами, утлегарями, лиселями, а также со своими вековечными понятиями и взглядами на мироздание. Со всем тем, без чего, по их мнению, и корабль – не корабль вовсе, а коптящая небо грязная лоханка. И команда – не команда, если вместо лихих марсовых – знатоков морского узла, кудесников гитовых – в строй встают чумазые увальни из кочегарок. Благо, что не с лопатами.
Однако время вспять не повернешь. На смену упорствующим ортодоксам парусного флота азартно спешили иные мореходы. Отпрыски века машин. Пик морального противостояния эпох пришелся на середину семидесятых – начало восьмидесятых годов XIX столетия, когда адмирал Фишер, начавший флотскую службу юным тринадцатилетним кадетом на «Калькутте», классическом парусном трехдечнике, уже командовал «Инфлексиблом», сильнейшим броненосцем Ройял Нэйви. И мира. В те же годы принц Уэльский, будущий король Эдуард, совершил свое большое путешествие в Индию. Стрелять пантер и тигров он отплыл не только со свитскими, но и с группой сослуживцев по гусарскому полку на борту типового войскового транспорта «Серапис», подмарафеченного для ответственной роли яхты наследника престола.
И «Инфлексибл», и «Серапис», при всей мощи модерновой начинки их машинных отделений и кочегарок, так, на всякий случай, несли еще и полное парусное вооружение. Первый – брига, второй – фрегата. Но что примечательно: и занятый постоянными хлопотами «первого после Бога» кептэн Фишер, и беззаботный отпрыск королевы Виктории, лишь изредка поднимавшийся на палубу в перерывах между обыденными занятиями никуда не спешащей офицерской компании, позже отзывались о великолепии парусной оснастки их кораблей одним-единственным словом: антиквариат.
Общий враг, если вспомнить про лорда Бересфорда, с этим все ясно. Но, может быть, именно сходные взгляды на прогресс вообще и на прогресс технический применимо к морскому делу в частности оказались главными кирпичиками, уложенными в фундамент сперва взаимной симпатии, а затем крепкой дружбы британского короля с его адмиралом? Как знать…
Но согласитесь, только людям незаурядным дано Богом право находить верные пути в эпоху больших перемен. Хотя здесь мы имеем перед собой психологический парадокс. Фишер готов был со всем своим азартом и убежденностью воевать с Россией на море, как и с любой прочей державой, по первому кивку сюзерена. В то же время сам король Эдуард не раз и не два высказывал мысль о том, что, пока он жив, никому не позволит столкнуть Британию и Россию на поле брани, поскольку им, по большому счету, нечего делить: «Кашалот не охотится в лесу, а гризли – в океане…»
