это проделывали за те несколько месяцев, что я с ними, каждый уже знал свои обязанности, и работа выполнялась, как принято говорить, без сучка и задоринки, доведенная до некоего автоматизма, где каждый знал четко свои обязанности.
Как я уже говорил, за эти месяцы успел подуть нам в спины ветер, макушки накрыть дождем, лоб покрыть потом знойная жара, суставы ломали холода очередного утра, что, может быть, не сделало меня подобием брата их, но и не был я здесь уже чужим. Возможно, будь я немного более дружелюбным соседом, как в одном фильме, то бишь и разделил бы с ними бутылку крепкого, а так: пьют они и пьют, я же лучше в сторонке тихо посижу.
Стал я, значится, разведчиком. Рурк, не понимаю как, а может, я преувеличиваю и зря опасаюсь раскрытия, и дело в его навостренном командирском глазу, заметил, что я очень хорошо ориентируюсь и вообще еще ни одна засада не застала меня врасплох, и тем самым начал отправлять меня первым разузнать, что да как. Приходим мы к очередной деревне; я начинаю первую фазу, остальные ждут, сбор информации, доклад, план, действие. Иногда обходили стороной, потому что все было и без нас спокойно. Продолжалось все это изо дня в день, и так, в один из подобных дней, мы вышли на ту самую деревню. Мысли путались; волнение застилало решение, от чего кружил вокруг долго, все подбирая, откуда бы зайти. Не было криков насилия, горланья пьяных, скрежета стали — что являлось хорошо. Наконец, продираясь сквозь кусты, немного царапая себе предплечья и лицо, земля под ногтями, на локтях, выполз к реке, напротив того места, где я предавался своему уединению и моё сердце ёкнуло: Ильворния, обхватив руками колени, сидела на берегу и с задумчивым видом кидала камушки в воду, наблюдая, как волны расходятся кольцами. На миг меня охватила наивная радость, надеясь и веря, будто она думает обо мне. Движением головы сбросил это наваждение, но крохи надежды по-прежнему теплились внутри. Я замер, не в силах решить: было непреодолимое желание выйти к ней, и вместе с тем сильный страх сковал меня, не давая шевельнуться. Страх, что картинкой в памяти отпечатался в ее испуганных от меня глазах, держал крепче любой петли. Легкий ветер, стелясь над рекой, принес с собой ее запах и я, своими обостренными чувствами, потянул носом. Это меня подтолкнуло. Едва только решился выйти к ней, как уловил за ее спиной, со стороны деревни, чьи-то шаги. Прислушался. Поступь деда я знаю — это не он; но шаг знакомый; приближался сюда, к ней. Вышел парень. Пригляделся в сумерках, насколько это возможно, и узнал его: он жил через два дома. Тем временем, он опустился рядом с ней и слегка обнял ее за плечи. Она прижалась к нему и рукой взялась за его ладонь; колени опустились, и только сейчас я обратил внимание на то, что живот ее слегка выбивается. Сначала я отрицал; затем ударился в счет, даже использовал для этого пальцы, как дитя; покачал головой; еще раз задумался; снова пытался отрицать, но было уже сложно; наконец принял, за невозможностью контраргументов. Как можно описать состояние, когда ты желал человеку только счастья, и когда видишь его в нем, тебе вдруг становится и радостно, и грустно, и тоскливо одновременно, потому что это счастье дал не ты — я, право, не знаю.
С тех пор минул уже целый месяц. Я оклемался; отошел. Старался не думать об этом и лишь радоваться за нее, но грусть — она, особенно у молодых, такая: возникает внезапно и сосет нутро, пока не сделав определенное усилие над собой, не прогонишь ее, а не сделаешь, так и сгниешь изнутри. Нет, я не давил все это в себе своими способностями, ведь всякое явление в настроении человека не что иное, как химическая реакция в его теле, а значит этим можно управлять. Но, если я буду это в себе удалять, то вскоре, сам того не замечу, как стану чем-то подобием бесчувственной оболочки, убив в себе человека, поэтому обходился лишь тем, что есть в каждом — терпением, на дне чего, как мы знаем, оседает золото. Хех…
И все же, сейчас, вспоминая Ильворнию, порою невольно впадаю в меланхолию. В тот момент, там, в лесу, когда мы стояли с ней вдвоем, заключая друг друга в объятия, я погрузился в омут со своим желанием. Желанием иметь семью, иметь дом; косить траву, разводить овец, да сидеть у очага вечерами, и состариться таким образом. Не ходить же мне вечно в наемниках…
— Вышло, что надо! — облизывая деревянную ложку, произнес Колпак, снова он вывел меня к настоящему.
— Слушай, а ты никогда не думал о доме? — прервал я трапезу на вопрос. — То есть не о своем прошлом доме, а о будущем. Точнее тебе не надоедает такая жизнь? Без своего места; вечно куда-то мы движемся; что-то делаем.
Не отвечал он с полминуты, плывущим взглядом, смотря в одну точку. Затем, все так же, не отрывая взгляда, заговорил монотонным, на грани шепота, голосом.
— Я уже давно для себя решил, что, чтобы быть дома не обязательно иметь дом. Это всего лишь конструкция из кирпича и дерева; не более. Я вообще для себя давно решил — погоня за чем-либо, да, губит и дурманит голову так, что ты, окунувшись в это раз, вряд ли всплывешь. Скажи, да: кому из нас было обещано при рождении, что он жизнь счастливую проживет? Без страданий, без страха, лишь под солнцем гуляя. Вот именно, что никому. Так почему же мы, люди, не умеем жить, а бежим куда-то? Я не хочу бежать; моя мать, да, она бежала. А я не хочу. Хотела платья шелковые, платья атласные, икру с южных морей, да двор широкий, которые, по ее мнению, она заслуживала, пока отец мой в углу пьяный спал. Кричала на него, бранилась, и все ждала, когда он, наконец, разумеет ее словам. А он лишь вставал и шел за новой бутылкой. А она все ждала, ждала, ждала, а ничего, впрочем, не менялось. Так и прождала, пока, собственно, лихорадка не унесла ее. Я это к чему все говорю? А к тому, что можно же не ждать чего-то, а уже быть счастливым, радуясь, да, каждому солнцу, что сегодня взошло. Поэтому я не ищу будущего, не строю планов, не беспокоюсь тому, чего у меня нет, но радуюсь тому, что у меня есть. Надломил сегодня ломоть
