Надо сказать, что отношения гениального шахматиста с советской властью были, мягко говоря, непростыми: Алехин успел и в тюрьме побывать, и пройти по обвинению в нескольких как уголовных, так и политических дел. Но при этом чувствовалось, что ему покровительствовали и неоднократно спасали высокопоставленные люди в органах власти.
Называлась фамилия Вячеслава Менжинского, ещё одного поляка в руководстве ЧК, а потом ГПУ, преемника Дзержинского. Не сомневаюсь, что и сам Феликс Эдмундович приложил руку к тому, чтобы вывести Алёхина из-под удара.
Но это были лишь предположения, реальный расклад мог оказаться совсем другим.
Пока что все предполагали, будто шахматная гордость России ненадолго покинул страну, никакой речь об эмиграции не шло. Потом, в тридцатых, Алехин начнёт тосковать по родине, будет заливать горечь от ностальгии водкой. Будет неприятная история участия в матчах, организованных нацистами, международный шахматный бойкот…
Умрёт Алехин в номере португальского отеля перед матчем с другим выдающимся шахматистом — Ботвинником при довольно загадочных обстоятельствах, в его смерти будут подозревать спецслужбы.
Признаюсь, что о многих вехах биографии я узнал из шикарного советского фильма «Белый снег России». Особенно меня впечатлила сцена шахматного матча вслепую с кучей немецких шахматистов. Если удастся вмешаться в ход реальной истории и её изменить, её может и не произойти.
Что если этот гений вернётся в страну? Как много пользы он сможет нам принести?!
Дзержинский замолчал. Мы с Трепаловым старались не мешать ему думать.
— Знаете что, товарищ Быстров? — наконец произнёс Феликс Эдмундович. — Хоть истинное призвание уже не товарища, но ещё не господина Алехина — шахматы, но… надо поговорить с товарищем Менжинским. Думаю, место Алехина на родине, в России!
[1] Знаю, что вопрос о металле из которого изготовлена посуда, порой вызывает много споров, поэтому позволю себе привести отрывок из воспоминаний Н.А. Равича, посвящённый Ф.Э. Дзержинскому: «Вскоре после переезда Советского правительства из Петрограда в Москву, в начале апреля 1918 года, мы с Делафаром сидели в комнате одного из богатых московских особняков. Делафар читал мне свои стихи. Комната была заставлена старинной мебелью красного дерева, на стенах висели картины — прежний хозяин считался известным коллекционером. На столе работы мастеров павловского времени стояли две солдатские алюминиевые кружки и большой жестяной чайник. Взамен сахара на бумажке лежало несколько слипшихся леденцов…»
Глава 5
Разговор с Дзержинский закончился, мы с Трепаловым вышли из кабинета, где нас снова ждал один из чекистов, латыш Девинталь.
— Ну что, товарищи, поедем заселяться? Феликс Эдмундович поручил мне найти для вас жильё.
Всё тот же автомобиль доставил нас на Петровку, где в одном из бывших доходных домов «Товарищества Торговых линий в Москве» мне и Трепалову выделили по комнате в больших коммунальных квартирах, только этажи разные: у меня второй, аккурат над магазином, у моего начальника третий. В остальном всё примерно одинаково, включая количество квадратных метров.
В принципе, чего и следовало ожидать. Квартирный вопрос всегда стоял в Москве весьма остро, что было тонко подмечено Булгаковым. А в двадцатых прошлого века — вообще что-то с чем-то. Было наивно думать, что для меня расщедрятся под персональное жильё.
Из мебели в моей комнате оказалась только расстеленная на паркете газета.
— Вечером привезут кровать, стол и стулья, — извиняющимся тоном произнёс Девинталь.
— Да всё нормально! — Я устало махнул рукой.
Крыша над головой есть — с остальным как-нибудь наладится. Тем более комната была большой, можно поставить посреди перегородку — получатся две. Места хватит и нам с Настей, и Степановне. Ни тесноты не будет, ни обиды, пусть и две женщины в семье.
Степановна — она мудрая, искусством дипломатии владеет сполна.
Когда появится пополнение, придумаем что-нибудь ещё. Правда, со слов Феликса Эдмундовича я понял, что меня ждут частые командировки по всей стране, так что не факт, что буду часто бывать дома. Но мне не привыкать, работа такая.
Кстати, о ней же, любимой. Где разместили, понятно, осталось выяснить, куда и как добираться.
— До работы далеко?
— Пять минут ходьбы. Ваш отдел разместится на Петровке 38 в здании московской милиции.
— Там же, где и МУР?
— Нет, МУР находится по другому адресу: Большой Гнездниковский переулок, дом 3, - пояснил Девинталь.
Надо же, а у меня МУР всегда ассоциировался именно с Петровкой. Интересно, когда уголовный розыск туда переехал?
Вместе с Девинталем поднялись проведать начальника. Кстати, пока не уяснил для себя, хорошо или плохо быть с ним соседями. При нашей профессии порой полезно друг от друга отдыхать, а тут есть вероятность пересекаться даже в выходные.
Жильё у Трепалова было обставлено богаче моего: вместо газеты импровизированный стол из кирпичей и листа фанеры, который играл роль столешницы. Над ней кружились тучные мухи: весь «стол» был в пятнах от пролитого пива и в чешуе от вяленой рыбы.
Чем занимал досуг прежний хозяин помещения, в принципе было понятно.
— Ну… жить можно, — резюмировал Александр Максимович.
Чекист усмехнулся и сообщил Трепалову то же, что и мне, пообещав уже к вечеру доставить необходимую мебель. Надеюсь, ради этого не придётся реквизировать имущество у какого-нибудь нэпмана или бывшего буржуя.
Само здание Петровки 38 я, признаюсь, не узнал. Скорее всего, проскочил бы мимо: никаких ассоциаций с привычным обликом, довольно скромный трёхэтажный особнячок, без роскошных колонн и античных портиков.
Видимо, впоследствии его капитально перестроили в духе сталинского ампира.
Снова пришлось получать временные пропуска, новых удостоверений у нас пока не было, их обещали изготовить через пару дней.
Пока под отдел выделили два кабинета, остальное, как сказал завхоз, дадут, когда у устаканится штатное расписание.
В оружейке мой «Смит-вессон» пришлось поменять на штатный «наган», который, в прочем, нравился мне гораздо больше. Удалось даже получить новенький, совсем ещё скрипучий комплект летней формы: фуражку, гимнастёрку с красными клапанами, такие же красные шаровары и хромовые сапоги. Правда, учитывая специфику нашей профессии всё это новёхонькое великолепие я мог носить разве что по большим праздникам.
Обычно опера всегда ходили в гражданке. И пусть я вроде теперь не совсем рядовой оперативник, но и мне вряд ли придётся изменять традициям.
— Разбогатеем, заведём комнату для маскировки. Чтобы значит, переодеться можно было на любой выбор, нанести грим, — мечтательно произнёс Трепалов.
Отделяться от «коллектива», пусть в нём пока только был один я и заводить персональный кабинет, Александр Максимович не захотел.
— Вместе веселее, — сказал он. — Не возражаешь, если вместе в одном помещении посидим?
— Ну что вы, — улыбнулся я. — Так веселей будет.
Всегда любил движуху в жизни: новые места, должности, дела…
С любопытством оглядел интерьер: комната как комната, четыре дубовых письменных стола (чур, тот, что в углу — мой!), готовальни, чернильницы (высохшие), письменные приборы… Ну, с этим вроде ничего, работать можно.
Повздыхав, завхоз выдал несколько стопок писчей бумаги. Качество далеко не люкс, но хоть не промокашка, а то попадались такие листы, на которых чернильные надписи быстро расплывались и было практически невозможно прочитать текст.
— Пишбарышня? — внимательно посмотрел на завхоза Трепалов.
— Пока можете пользоваться услугами наших. Будет нужда, найдём, — вздохнул завхоз.
Розетки в плачевном состоянии и давно не знали электрика, провода настольных ламп в представляют собой жуткую и пожароопасную скрутку, даже включать страшно. А вот люстра — шикарная, словно перекочевала к нам из дворца какого-нибудь аристократа.
