Григорий Алексеич рассмеялся совершенно гомерически; Суворов тоже слегка улыбнулся, и даже дамы улыбнулись этой грубоватой шутке.
— Как вам там, в диких местах, живётся-можется? — светским тоном осведомился я у князя.
— Ой, да не дикие уже места те! Вот жаль, право, жаль, что не поехали вы с государыней в Тавриду! Там у нас такие дела свершаются — ух!
Разговаривая со мною, Потёмкин заметно косил взглядом. Присмотревшись, я заметил, что один глаз его будто подёрнут беловатой пеленою.
— Ну, давай, Саша, нам уж за стол надо. У господ кавалеров, небось, ещё росинки во рту не было! Поговоришь со Светлейшим князем опосля — улыбаясь, молвила Екатерина.
— А можно мне ещё и с Александр Васильевичем потом поговорить? — невинным тоном попросил я.
— Если он будет не против, душенька моя! — ласково ответила императрица, но по тону и обстановке было понятно, что Александру Васильевичу быть «против» разговора с юным цесаревичем категорически не рекомендовано.
— Конечно, почту́за честь! — ответил тот, и ласково мне подмигнул.
Тем временем всех пригласили на торжественный обед в честь победителей Очакова. Кавалеры — Александр Васильевич Суворов, Григорий Алексеевич Потёмкин-Таврический, придворные дамы и Екатерина Романовна Воронцова-Дашкова, последнее время часто появлявшаяся при дворе, прошли в столовую, где были уже накрыты столы на 30 персон.
Нас с Константином за общий «кавалерский» стол пока не пускали — в основном, видимо, из-за моего шаловливого братца, поэтому мне придётся ждать окончания обеда в приемной зале. Ну и ничего. Подожду.
Сочту за честь подождать.
* * *
Приём и ужин продлились долго. За окном уже сгущался февральский вечер, когда Потёмкин с Суворовым появились в нашей с Константином детской приёмной.
Потёмкин был страшно доволен прошедшим приёмом. Екатерина и её дамы, по-видимому, наговорили героям уйму всяких любезностей. Князь Потёмкин просто расцвёл; и даже по-спартански скромный Александр Васильевич теперь выглядел порозовевшим и смущённым. Раскланявшись с Протасовым и Сакеном, властитель Тавриды развязно грохнулся на протестующие заскрипевшие под ним стулья.
— Ура, дядя Григорий Алексеевич, — тут же взвился Курносов. — Я уж думал не придёте! Ну, рассказывайте, много турок закололи? Что, Очаков ихний в хлам разнесли, да⁈
— Это не я! Это, вон Александр Васильевич у нас всё геройствует. Геркулес! Аякс! Прометей! А я-то, Костенька, больше строить люблю, чем разрушать!
— Наслышан, наслышан. Иностранцы, правда, говорят, что вы всё начинаете, но ничего не заканчиваете…. — довольно нелюбезно заметил я.
Потёмкин на это, однако же, совершенно не обиделся.
— Эх, Лександра Павлыч, Лександра Павлыч! Так если не начать, то и сделано ничего не будет! А уж закончить-то я, дай Бог, что-то и закончу, а чего-то и вам, любезный друг, оставлю, чтобы вы тут без меня не заскучали! Вот, в Херсоне, скажем, заложили мы собор, ровно на аршинчик поболее собора Святого Петра в Риме! Не желаете доделать?
— Непременно! — сказал я с самым серьёзным видом, и оба мы рассмеялись.
— Как там, в вашем этом Херсоне? Говорят, вода там плохая, и леса совсем нет?
Потёмкин только рукой махнул — видно, все эти разговоры давно ему надоели.
— Городу десяти лет ещё нет! Конечно, чего-то пока и не хватает. Да ты сам-то подумай, друг мой драгоценнай — ведь, будь там и вода, и лес, и всё протчее — ведь там бы уж давно чья-то столица стояла бы! Безусловно хороших мест, так, чтобы совсем без изъяну, давно уже нет: их все разобрали ещё в достославные времена Ромула! А Таврида — земля прекрасная, и в будущем царстве вашем будет ему украшением! Да, в степях воды в мало, ну так реки есть — и Днепр, и Буг; заведём каналы, колодцы выроем, и преобразятся степи. Леса там, и правда, почти нет, но по Днепру можно везти его сколько угодно. Англичане, вон, для кораблей своих дубы везут из Польши, и ели на мачты наши берут, карельские. А ведь служат те корабли по десять — пятнадцать лет, и всё — или в лом, или на тимберовку. А мы-то в Севастополе и Херсоне из лесу дома построим, магазины, соборы, пакгаузы — так они не один десяток лет простоят! Дома-то по морям не плавают, в портах не гниют! Так что лес мы привезем, ничего страшного тут нет! Вот с дровами, да, туго. Надобно уголь добывать, он там в степях, говорят, имеется… Но зато, климат там замечательный, опять же — чернозём; поселенцы урожай сам-тридцать снимают, и это всё без вспашки, просто по весне зёрна в степи раскидывают! А здесь, под Петербургом, хорошо, когда сам-три снимут; и то, часто не вызревает.
— Да уж, видели мы голодающих, когда в Москву ехали, — подтвердил я. — Должно быть, смертность от неурожаев высокая! А в магазинах зерна тогда не оказалось!
— Знаю. Магазины наполнить можно, тут другая беда с ними: хлеб в них часто портится, чернеет. Так есть у меня мысль: надобно вернее всего сделать из хлеба макароны, да и хранить их — они так портиться уже не будут.
— Макароны? — удивлённо спросил я, впервые услышав тут это слово.
— Именно! Наши крестьяне к сему, конечно, непривычные, но дело то поправимое. Верю, придёт время, и будут они говорить: «Совсем у нас средств нет, так и придётся до урожая на макаронах сидеть!»
И Потёмкин, видимо, вообразив себе этакую картину, вновь весело рассмеялся.
«Чувак, ты даже не представляешь, насколько ты прав» — невольно подумалось мне.
— Дядя Потёмкин, а скажи что-нибудь бабушкиным голосом! — попросил вдруг Костик.
Григорий Алексеевич повернулся к нему всем телом — кроме того, что один глаз его не видел, второй, к тому же, заметно косил — и вдруг голосом Екатерины громко и сварливо произнёс:
— Принц Константин, подтяни панталоны! А то греки тебя императором не возьмут!
Я обмер: голос — один в один! Костик же счастливо рассмеялся.
— А Николай Ивановича?
— Константин Павлович, извольте сообщить, сколько раз за сегодня вы посещали ретирадный кабинет! Ваша августейшая бабка требует с меня точный отчёт!
Курносов смеялся так, что упал со стула, дрыгая ногами.
— Ваше высочество! Как можно! — возмущённо произнёс Сакен.
Оказалось, Потёмкин умеет мастерски подражать чужим голосам. Этот дар и помог ему когда-то познакомиться с братьями Орловыми, что впоследствии позволило сделать головокружительную карьеру.
Наконец, Курносова удалось унять, и я смог продолжить беседу по существу.
— А с эпидемиями как боретесь? Слышал, там постоянно, то чума, то холера? Бабушка уж очень про чуму всё переживает!
Потёмкин с несколько виноватым видом кивнул.
— Да, бывает, из Турции приходит. То купцы завозят, то контрабандисты! Говорят, в Стамбуле есть кварталы, где болезни сии совершенно не проходят, а лишь затихают на время, но притом гнездятся в трущобах турецких. У меня лекарь Самойлович, очень здорово мероприятия проводит — карантин и обкуривание, да и первопричины эпидемиев этих ищет! Даст Бог, найдёт лекарство!
— Да, было бы славно народ от болезней оборонить! — дипломатично произнёс я, стараясь запомнить фамилию «Самойлович».
— И от голода, и от рекрутчины! — подхватил эту, видно, больную для себя тему Потёмкин. — Оченно у нас это неудачно устроено. Рекрут берут в зиму, оне мёрзнут, и как мухи мрут. Бывает, из рекрутского депо к весне половина остаётся!
— Неужели⁈ — ужаснулся я. — За полгода умирает половина молодых солдат?
— Да, и те, кто выживает, тоже для державы — отрезанный ломоть. Ведь рекрут, как в армию его заберут, так и не женится никогда, и детей от него, стало быть, нету. Целый род может так сгинуть, потому поборы рекрутов надобно отменить!
— А взаместо рекрутов что? Армию как-то же надо набирать?
Потёмкин пригладил пятернёй свою непокорную шевелюру.
— Думал я много уже об этом. Вам, Лександра Павлович, конечно, про то думать рано, слишком сурьёзные то материи, но, раз уж вы у нас такой не по годам рассудительный… В общем, думается мне, что всем сословиям должен быть поставлен срок службы, и добрая перепись всем, могущим служить. По той переписи надобно и установить очередь на службу для всякого. Заступающие должны быть наименованы и обязаны выучиться стрелять, еще в крестьянстве будучи. В мирное время четвертую часть армии отпускать в домы. Сим способом сохранится много казны, людей, и уничтожатся побеги!
