– Помнишь, я тебе сказывал, как мы с великим государем Полоцк на копье брали? Вот и в этот раз так же: по степи шли ровно ручейки малые, отдельными полками и отрядцами, а в условленном месте собрались воедино и переправились через Кубань. Попутно ногаев немного пощипали, а ежели в каком стойбище полоняников находили, то хозяев и вовсе – того!..
Старший из Мстиславских сделал характерный жест, словно перехватывал кому-то горло коротким клинком, после чего благочестиво перекрестился.
– Вечер и ночь на месте стояли, весточки от князя-валия Темрюка дожидаясь.
Прервавшись, Иван Федорович потер ладонью пострадавшее от стрелы бедро и глубоко задумался. Как передать сыну свое напряжение перед большой сечей, ведь тот в ней покамест ни единого разу не был? Ощущения множества грядущих смертей – не чужих (плевать на них!), а своих воинов?.. Полынную горечь от неизбежных потерь и кровавый привкус злобы, предательские мысли о возможном поражении и мертвенный холодок привычной готовности умереть, ибо мертвые сраму не имут и спросу с них никакого.
– Батюшка?..
Вздохнув, родитель продолжил свой рассказ, парой фраз обрисовав расстановку сил: у западных адыгов и подоспевшего им на помощь правителя Малой Кабарды вместе набиралось почти четырнадцать тысяч клинков – неплохое войско, способное отбить почти любой наскок степных людоловов. Вот только на сей раз крымчаки пожаловали не в набег, а карательным походом – хан крымский посадил в седла и отдал под руку сына Адиль-Герая семьдесят тысяч нукеров, и против такой орды… защитникам Адыгеи только и оставалось, что с честью умереть.
– Адашев со своим ертаульным полком[204] не оплошал, все дозорные разъезды крымчаков чисто подобрал-вырезал. Когда мы к месту подоспели, адыги еще держались, но уже потихоньку к реке пятились – орда на них плотно насела, полукружьем охватила.
Последовательно огладив бороду, усы и почесав в затылке, хозяин дома расчистил свободное пространство на столе, после чего отсыпал на скатерти с помощью изюма слегка изогнутую линию.
– Это, стало быть, речка Ахужа.
На беленую ткань встала опустевшая наполовину мисочка.
– Так адыги стояли.
Миску окружили три соленых кренделька, поджимая ее к изюмной «реке».
– Это крымчаки. Мы прямо с изгона[205] в бой пошли: князь Хворостинин своими полками ударил в левый край, боярин Шереметев такоже – в правый. А я, стало быть, в самую середку.
Зачерпнув оставшийся изюм, мужчина отсыпал что-то вроде широкого трезубца, охватывающего крендельки. Утер пальцы рушничком, откинулся назад и на секунду застыл, вспомнив продирающий до самого нутра рев атакующей кованой рати. Дрожь земли, попираемой множеством копыт; дробный грохот и лязг лобового столкновения; частые хлопки седельных пистолей; треск доспехов и взлетевшие к небу невнятные вопли – к небу, потемневшему от многих тысяч стрел.
– Передние сотни так разогнались, что едва адыгов на копья не вздели. У боярина Шереметева дело сразу добре пошло…
Отец ненадолго прервался промочить пересохшее горло, а сын понимающе качнул головой: со времен Чингисхана правое крыло степняков было слабее ударного левого. Да и нукеров туда набирали, как правило, из пастухов. У которых вместо сабли дубинка длинная да суковатая, и лук с дюжиной-другой легких камышовых стрел. Про доспех и говорить не приходилось – этой нищете и старый тягиляй за счастье великое был.
– А мне пришлось часть полков разворачивать да Хворостинину на выручку посылать – калга Адиль-Герай быстро опямятовал, всех вокруг себя собрал и на прорыв пошел. Как раз на тот пригорок целил, где мы с Иоанном Иоанновичем большой стяг держали!..
Хрустнул в крепком мужском кулаке ржаной кренделек, рассыпаясь на мелкие крошки.
– Пока он сквозь полки поместной конницы путь к нам и свободе своей прогрызал, сотни кованой рати перестроились, сбили ряды, да как раз в спину ему и ударили.
Помолчав, Иван Федорович нехотя продолжил:
– Ему бы чуть больше времени, мы бы там все кровью умылись. А так… Немного людоловов вырвалось: тысяч десять через Ахужу смогли переправиться, и пару тысяч проскользнули на стыке моих и шереметевских полков. Те, что поумнее, сразу в степь погнали галопом, а остальными, менее расторопными, служилые татары занялись. Ну а ханыч Адиль-Герай на нас вышел с тремя сотнями оставшихся сейменов[206].
Ссыпав ржаные крошки в миску с крендельками, старый князь покривил лицо в легкой улыбке и погладил раненое бедро.
– Баран упрямый! Ему бы от нас что есть духу скакать: глядишь, и сохранил бы свободу, а он своих воев на нас бросил!.. Поди, мнилось ему, что разом постельничью сотню сомнет да царевича Иоанна в полон захватит, тогда и разгром в победу можно было бы обернуть… Ну или поражение не таким горьким вышло бы. Только нукеров его еще на подходе стрелами изрядно повыбили, а оставшихся вначале из седельных пистолей попотчевали, а опосля на рогатины и в сабли приняли. Н-да.
– Тогда тебя и поранили, батюшка? Неужто доспех слабину дал?..
– Гхм?.. При мне один из постельничих сторожей разом две стрелы в кирасу поймал – в живот и под сердце. Одна сразу скользом в сторону ушла, вторая разве что вмятинку малую оставила. И все! Моя же под самый конец боя навесом прилетела, по оплечью щелкнула, от края щита чуть вильнула да аккурат под крайнюю набедренную пластину и вошла, стервь!.. Попущением божьим, не иначе…
Досадливо махнув рукой и пробормотав еще одну короткую молитву за ради спокойствия, князь-воевода закруглился с описанием своего ранения.
– Лекари мне прямо на поле наконечник вытянули да царапину ту пустяшную почистили, а в Москве и целительница Дивеева руки приложила. Если бы не поганая привычка крымчаков мазать стрелы всякой дрянью, уже бегал бы как молодой.
– Батюшка, так может?..
– Сказано тебе, пустое!
Метнув на наследника грозный взгляд (но в душе оставшись весьма довольным его тревогой), глава семьи продолжил вспоминать:
– Да. Так о чем я? А, вот: ханыч как увидел, что ближников и свиту его в полон берут – начал Иоанна Иоанновича на бой выкликать. Лаялся всяко, грозился сам-один всех нас перебить да плетью разогнать, плевком утопить, иное прочее.
Неожиданно рассмеявшись, старший из Мстиславских кое-как продолжил:
– Ну, царевич и удостоил его поединком. Только сошлись, он сначала Адиль-Гераю наруч на оружной руке просек, а потом так в шелом саданул, что ханыча из седла пушинкой вынесло. Один удар сердца на все!
Фыркнув и задавив смешок, Иван Федорович пояснил недоумевающему сыну причину своего веселья:
– Царевичу здравницы начали кричать, в честь его победы. А он сплюнул досадливо и скривился этак – ну вот как братец твой Васька, когда ему кусок сот медовых посулят за хорошее поведение, а опосля забудут и не дадут. Потом жаловался мне тишком, что он-де настроился на тяжелый поединок, а у калги-то слава воинская дутой оказалась!
Кашлянув и сдержанно улыбнувшись, сын негромким шепотом поинтересовался у отца, как средний сын великого государя показал себя в качестве главного воеводы.
– Гм?.. Думает и решает быстро и по большей части верно. Горячий, но разумение имеет. Опять же, рати в бою возглавлять не пытался, хотя видно было, сколь сильно ему этого желалось. Советов опытных воевод-ближников слушает, да и сам проявлять любопытство к премудростям воинским не стесняется.
Помедлив, старый князь нехотя добавил:
– Жестокосерден. Когда битва окончилась, адыги хотели сдавшихся степняков перебить, так он не дал. Вместо этого повелел увязать всему ясырю руки-ноги, затем отделить три тысячи самых крепких телом на новые гранитные каменоломни, потом отрыть в степи две дюжины длинных рвов изрядной глубины…
Посидев десяток мгновений в тишине, княжич позволил себе подтолкнуть замолчавшего отца:
– И что, батюшка??!
– Спустя два дня всех крымчаков в эти самые ямины с его согласия и уложили – прямо так, колоннами на убой и гнали. Адыги за разор своей земли дюже злы были, они бы и вдесятеро больше людоловов под дерновое одеяльце загнали с превеликим удовольствием. Кстати, те полоняники, коих на каменоломни отобрали, потом рвы с телами землей забрасывали и если до того бузить пытались и о побеге думали, после ровно шелковые стали.
Еще немного помолчав, Иван Федорович подытожил:
– Вот так и приговорил – без гнева и с легкой улыбкой на устах.
Немного поворочавшись, нестарый еще мужчина с притворным кряхтением пристроил ногу на маленькую скамеечку.
– На пятый день большой обоз с лазаретом и лекарями пришел, вслед за ним еще два. И гонец от великого государя с повелением воеводе и окольничему Адашеву выкликнуть среди войска охочих людей, соединиться в условленном месте с тремя тысячами казаков на лодиях и прогуляться по крымским местам. Когда я отбыл из лагеря в обратный путь до Москвы, под руку Адашева встало пять тысяч молодых помещиков, да присоединился союзником наследник князя-валии Домануко-мурза с двумя тысячами черкесов и адыгов.
