Когда стемнело, мы покинули наше убежище, напрягая слух и зрение, направились на восток — в сторону Борисова, где должны были быть части нашей дивизии. Компасом нам служили звезды, а постоянным спутником стал необъяснимый страх, подгонявший нас — словно мы могли опоздать к какому-то назначенному сроку. Мы ушли недалеко. Расплата за нетерпение наступила быстро и неотвратимо.
Бежать было некуда. Судьба настигла нас посреди широкого заснеженного поля: нас атаковали восемь или десять вооруженных русских всадников. Из-под копыт клубами поднималась снежная пыль, гремели выстрелы. Наше положение было безнадежным. Побросав оружие на землю, мы подняли руки. Через мгновение всадники обступили нас со всех сторон. Они захватили нас без сопротивления: мы стали пленными.
Что они с нами сделают? Пристрелят, будут пытать? Они не сделали ни того ни другого. Резкие и громкие слова незнакомого языка, ржание коней. Двое всадников спешились. Они обыскали нас: все в порядке, оружия нет. Те двое снова вскочили в седла. Всадники натянули поводья, развернули лошадей и показали нам направление, в котором нам следовало идти. По краю поля нас повели в ближайшую деревню, где передали другой группе партизан. После этого мы долго шли куда-то пешком. Лица сопровождавших нас трех партизан были усталыми и равнодушными. Впрочем, я мог бы назвать их симпатичными — это были простые крестьянские парни. Один из них дал нам хлеба.
На окраине небольшого городка партизаны передали нас русским военным. Здесь мы встретили многих товарищей, согнанных сюда из разных мест партизанами или русскими солдатами. Никого из офицеров среди нас не было. Бледный и растерянный, я стоял в толпе одетых в серую форму бывших солдат. Мне казалось тогда, что мир утонул в напрасно пролитой крови. Тщетно пытался представить себе лицо одного моего убитого друга, который буквально накануне напоил землю кровью из своей страшной раны. Я не находил лица, да и как я мог… Серой была толпа, в которой я стоял, серыми и спутанными были мои мысли…
Первым делом нас обыскали. Я боялся, что у меня отберут все ценные вещи, какие еще оставались. Быстрым незаметным движением мне удалось спрятать наручные часы в сапог. После этого я берег их изо всех сил, и, как оказалось, не зря, ибо часы были в плену просто неоценимым сокровищем. Кроме того, удалось сохранить фотографии моего погибшего брата и возлюбленной. Впоследствии, в самые тяжелые часы плена, они придавали мне сил и приносили утешение.
Русские отбирали у пленных лишние теплые вещи, амуницию и документы. Тщательно рассматривали найденные фотографии. Нескольких наших солдат после этого отделили и куда-то отвели, и мы их больше не видели. Отделяли от нас и наших «хиви» (русских и других «восточных» помощников), с кем мы вместе делили наше трудное солдатское житье на Восточном фронте. Русские их тут же били, с них снимали форму и отводили на окраину села. Что происходило дальше, можно было догадаться по ружейным выстрелам. Их убивали! Несколько наших товарищей пыталось заступиться за своих несчастных боевых камрадов, говоря, что они тоже солдаты вермахта и такие же военнопленные как и остальные. Русские не слушали и продолжали свое дело. Тогда парни попытались силой добиться своего и вырвать очередную жертву из рук палачей, скрыв среди нас. Но это было пресечено резко и предельно жестко. Появилось несколько «штурмовиков» и расстреляло всех, кто пытался возмущаться действиями русских. И «восточников» и немцев!!! Это подействовало на нас как холодная вода! В принципе русские были в своем праве наказания тех, кто изменил русской присяге и перешел на нашу сторону. Они называли таких людей предателями.
Ближе к вечеру побитое и ограбленное воинство построили в колонну, и оно, под охраной русских конвоиров, потянулось навстречу неведомому будущему. Во время того печального перехода я многое узнал о судьбах товарищей, убитых разъяренными партизанами. После долгого изнурительного марша мы оказались, наконец, в маленьком селе рядом с Минском. Нас еще раз построили и снова обыскали, отобрав все, что мы, как нам казалось, сохранили после первого обыска. Я лишился последних сигарет и консервов, которые мне оставили в первый раз, но сумел сохранить часы и фотографии. Нас разместили под охраной солдат в деревянных сараях обнесенных несколькими рядами с колючей проволокой. В них было холодно, если бы не теплые вещи, бывшие на мне, то я бы околел. Помогли нам согреваться и те несколько сделанных из бочек печек, что круглосуточно горели в наших сараях.
Охраняли нас русские солдаты из частей НКВД, одетые в добротную и теплую одежду, все поголовно вооруженные автоматическим оружием и зорко следящие за выполнением нами отданных команд. Хорошо, что это были они, а не бывшие русские пленные из Минских лагерей, которые, по словам наших товарищей по несчастью просто убивали всех попавших к ним солдат вермахта и СС.
На следующее утро мы ощутили чувство голода и холода, которое сначала было терпимым, но потом стало для нас источником невыносимых мучений. Голод! Но русские все же решили позаботиться о нас. Утром, незадолго до полудня, на нескольких грузовиках привезли бочки из-под бензина. В этих огромных бочках нам предстояло варить себе еду.
Вскоре нам раздали и продовольствие: на каждую группу фунт гороха и два килограмма хлеба на тридцать человек. Вечером суп был готов. От него разило бензином. В остальном он мало отличался от затхлой воды, на которой его варили. Но мы же своими глазами видели, что в нем плавает целый фунт гороха, и к тому же это был горячий суп! Вначале его не хватало. Каждому доставалось по неполной банке. Один ломтик хлеба на целый день. Лишь со временем ломтики стали толще, и мы стали чувствовать, что жуем хлеб. К нашему стыду надо признаться, что очень скоро многие из нас превратились в голодных зверей, готовых на все за кусок хлеба.
Русские приказали нам остричь друг другу волосы. Нам раздали ножницы, которые одна группа передавала другой. «Лысых» становилось все больше и больше. Через несколько дней острижены были все. Мы стали чужими друг другу, изменившись до неузнаваемости. Таким странным способом нас сделали одинаковыми. Мы негодовали, но что мы могли поделать? Теперь нас попросту заклеймили. Нам стало окончательно ясно, что мы стоим на пороге страшного времени, и никто не мог оценить масштаб ожидавших нас бед.
По беспомощной толпе пленных постоянно циркулировали самые невероятные слухи, лишавшие нас остатков способности к здравым суждениям. Водоворот взглядов, мнений, догадок и страхов сбивал с толку и пугал. Говорили, что русские прорвали фронт на широком участке, что Группа армий «Центр» полностью окружена и разбита и т. д. и т. п. Вскоре из уст в уста стали передаваться слухи, жалившие нас, как злые осы: нас отправят в Сибирь, на каторжные работы и на много лет. Мы смирились против воли, но лишь немногие смогли сохранить хладнокровие. Вскоре русские внесли в этот вопрос окончательную ясность. К лагерю подъехал грузовик с громкоговорителем, и нам — сквозь треск несовершенного динамика, но достаточно громко — была объявлена наша дальнейшая судьба. Это был первый и единственный раз, когда наши хозяева сказали что-то о нашем будущем. На плохом немецком языке говорил какой-то тип, одетый в валенки, теплый белый меховой полушубок и такую же шапку. Он объявили, что, мы при первой же возможности отправимся в Россию. Где своим трудом должны будем возместить тот ущерб, который причинили советскому народу. А пока нам предстояло валить деревья в ближайшем лесу.
Вскоре мы столкнулись с явлением, которое можно смело отнести к самым отвратительным и, как теперь говорят, позорным для любого немца фактам. Мы убедились, что среди нас нашлось очень много негодяев, готовых поднять плеть на собственных соотечественников. Русские предложили нам самим избрать немецкую лагерную администрацию и внутрилагерную полицию, которые бы смотрели за порядком среди пленных и помогали бы русской администрации.
Предатели делали это ради лишнего куска хлеба, ради двойной порции супа. Этот сброд именовал себя «лагерной полицией». Самые безвредные действия или любые, самые мелкие нарушения, не имеющего никакого смысла «лагерного порядка» карались лишением хлеба или заключением в карцер, где пленных переставали кормить вообще. Стоило кому-нибудь сойти с вечного круга и отойти в сторону, чтобы пару минут спокойно побыть одному, как тут же рядом оказывался «полицейский», и наказание следовало неотвратимо: лишение хлеба на сутки. Те, кто все это делал, были нашими соотечественниками! Не русские били и унижали нас. Не русские своими издевательствами доводили нас до отчаяния. Нет, это были немцы! Откуда взялись эти уроды? Разве не все мы, проявляя небывалое боевое товарищество, противостояли всем силам ада? Куда подевалось фронтовое товарищество? Чтобы успокоиться, я говорил себе, что вся эта клика лагерных прихлебателей, горлопанов и бахвалов состояла из тыловых крыс, не принадлежавших фронтовому братству. Как иначе смогли бы мы сохранить спаянность и взаимовыручку перед лицом смерти? Но против воли в сознание закрадывалась страшная мысль: значит, существуют условия, в которых даже такое единство может дать трещину. Наш фронт был железным, и все знали об этом не понаслышке. И здесь, в лагере, стало видно, кто действительно был сделан из стали. Здесь же руководили и задавали тон люди совершенно иного сорта. Эти люди не ведали никаких моральных тормозов. Без зазрения совести наступали они на горло своим товарищам, если за это им обещали лишний кусок хлеба. Они переставали понимать разницу между своим и чужим. Даже суровая расправа не могла ничего в них исправить. Это меня ужасало. Конечно, в нелюдей превратилось меньшинство. Но разве это не страшно? И разве постыдное бессердечие не становится всеобщей болезнью?
