Итак, я закрыл за собой дверь. Плотно. Решительно. Словно поняв, что дело плохо, Лушечка скосив на меня глаза, сдавленно закричала. Свидетельство моей холодной предусмотрительности, тщательно сварганенный из подручных средств кляп, свел её отчаянный вопль к едва слышному мычанию.
Не удержавшись, я хрипло вдохнул от предвкушения. Тут к мычанию присоединились и две другие сестры. Я медленно и неотвратимо приближался. Шлепки моих босых ног по деревянному полу звучали как колокольный звон неотвратимости судьбы.
Я одернул рубаху, поколебав свечи, заплясали тени на стенах и отблески огня в испуганных девичьих глазах.
— Плохие девочки должны быть наказаны, — зловеще проскрипел я. Голос у меня сел и стал хриплым. Не иначе это от возбуждения и сладкого ужаса от задуманного.
Глава 4
Глава в которой есть телесное наказание, преступление и попытка к побегу. Занимаясь всем этим, герой думает о себе, своих предках, ворует еду и нелепо крадется в темноте на цыпочках как злодей из мультика.
Среди заснеженной Земли Новгородской, стоит терем укрепленный. В тереме том комната, в комнате три красны девицы. И я, не менее пунцовый. На улице ночь и холод, а в комнате жаркое дыхание, женские приглушенные визгии влажные шлепки.
Очень кстати плетка Федюшина пришлось. Хоть я парень молодой, но их ведь аж трое. Мог и не справиться без её “игрушки”. Не хватило бы меня на всех троих, чтобы прямо ни одна не ушла как следует не обработанной. У меня ладошки не железные.
Короче, распустил я плетку-семихвостку и как давай их пороть. Нет, ну стегал я не со всей дури, конечно, да и плеточка для красоты сделана больше. Не для укрощения коней. Но все равно, нежная девичья кожа вспучивалась красными следами, девки глухо визжали и пытались уползти. Старшей, все же, больше других досталось. По заслугам. Да и поза у неё была слишком уж удобная. Она пыталась отползти и за бревнышко к которому привязана, за него спрятаться — но я суровой княжей рукой хватал её прямо за булку, возвращал на место, и отвешивал новый карающий удар.
Анфиса, когда дошла до неё очередь, проявила чудеса изворотливости, отчаянно мечась жопкой из стороны в сторону. Вертихвостка. Нескромное мотание воображаемым хвостом её не помогло, у меня на руках были все карты и я бил наверняка. Исследовав границы своей изворотливости и обвиснув бессильно после пары точных попаданий, она приняла судьбу.
Оставив позади два едва слышно рыдающих тела, я обошел кровать и приступил к экзекуции младшенькой. Вдарил прям так хорошо. Не от жопы, конечно, бил, но смачно прям получилось. Лушенька вздрогнула и только как будто еще больше в кровать вжалась. От плетки жопку не прятала, сдавленные визги не издавла. Приняла судьбу, как настоящий самурай, я даже проникся. Я отсчитал ей пять ударов, явно отлынивая. С одной стороны, это оказалось не только приятно, но и утомительно. С другой стороны, меня отвлекали стоны старших сестер. Не так уж и кровожаден я оказался, на проверку. Это плохо, тут так не принято.
Неожиданно, после последнего удара, Лушечка мелко затряслась, по прежнему пряча лицо в мехах, чем сильно меня напугала. Что это ещё у неё там за приступ? Я сел на кровать, наклонился к ней поближе, осторожно повернул её лицо к себе. И обнаружил, что пока я семейными делами со старшими сестренками занимался, она даром времени не теряла и смогла избавиться от кляпа. Об шкуру его, что-ли, скатала. Или так переживала, не важно. Поэтому и не визжала. Боялась, что я сразу же ей новый кляп сделаю. Или вырубить её попытаюсь, а как мы с ней оба знаем, получается это у меня плохо. А фамильяры, как мне помнится, еще сутки будут недоступны, если их вот так жестоко из нашей реальности развоплотить. Действительно, вариант с множественными ударами по голове мало привлекателен. Но так терпеть надо суметь. Вот терпелка и порвалась.
Я с тревогой заглянул Лушечке в лицо. Все еще очень миленькое, хоть и мокрое от слез лицо. Опухшие красные губы, струя слюны из уголка рта и закатившиеся глаза. "Точно приступ какой-то!" — окончательно испугался я. Ща свернет ласты и испортит мне весь заплыв к величию в самом начале — заемная память услужливо подсказывала, что женщинам в этом мире отводилась отличная от мужской, но тоже важная роль. И табу на убийство детей и женщин имело не только нравственно-политические причины, но и вполне физические последствия.
К счастью, испугаться как следует, я не успел. Лушечка вдруг сфокусировала на мне взгляд безумных глаз с огромными, расширенными зрачками и что-то пискнула. И густо покраснела, хотя и так была весьма розовенькая, даже через смуглую кожу видно. Я склонился к ней поближе, не расслышав, и переспросил:
— Чего?
— Ещё! — громко выдохнула Лукерья и спрятала мордочку в мех. Я некоторое время посидел задумчиво. Потом грубо и решительно уселся на Лукерью и пересоорудил на ней кляп заново. Понадежнее. Проверил кляпы на остальных и буквально выбежал за дверь.
Собственно, все это время в моей голове было пусто, как в школьном бассейне ночью. Хотя нет, по всему гулкому, пустому пространству мозга одинокой удивленной рыбой метался вопрос “Что это было?”.
Только скрывшись от Лукерьи за дверью, и немного подышав, я наконец понял, что она хотела. Время ведь тянет, ну дураку ведь понятно.
С сомнением посмотрев на дверь, я забрал с неё ленточку, машинально повязав себе как бинт на кулак.
Откровенно говоря, я теряю время. Пока я вожусь с сестренками, пока стою тут на холодном полу — конечно же, позаимствовать сапожки с Федосьи я забыл — шансы на мое обнаружение все возрастают. Поэтому я решительно двинулся прочь. Вернулся, наложил на дверь засовы. Постоял. Решительно снял засовы, открыл дверь, зашел. Проверил кляпы, стянул все же сапожки с Федосьи и натянул на себя — холодные там полы, я задубел, — осмотрелся еще раз, стараясь запечатлеть в памяти каждый изгиб. И понял, что если такую красоту обнаружат без меня, надо послать возможных преследователей по ложному следу. Даже слегка обрадовавшись своей коварности, хрипло сказал:
— Я на кухню. Водички попить. Вернусь и продолжим.
И снова юркнул за дверь. Заложил засовы. И покрался темными коридорами прочь.
К счастью, в этой усадьбе я проводил почти каждое лето, только на зиму отец перевозил семью в имение под Псковом. Там была настоящая крепость, но вокруг болота и водилась нечисть, поэтому летом там за стены выходить было опасно. Зимой тоже, но зимой хрен выберешься, сугробы и холодно. Так что сидишь в каменном укреплении, и выходишь только на двор с детворой играть, прямо как в моем родном мире.
Зимы помнились мне скучными и наполненные учебой. Наемные учителя учили многому, но перед глазами сразу встали генеалогические древа всех княжеских родов, с большинством из которых я был в родстве. Очень трудно всю эту хитрую схему не запомнить, тем более и не одну. Поэтому была мотивация — за плохо отвеченный урок пороли гибкими такими, тонкими прутьями. Хоть это была и не вполне моя память, но воспоминания об учебе заставили меня нервно передернуть плечами.
Пол под ногами скрипел при каждом шаге. Я попытался вспомнить, как учили ходить тихо. Сначала на носки, потом весь вес на всю стопу. Блин, учили не меня, а Мстислава. Это лесной, охотничий шаг. Пол все равно скрипел. Поэтому я без затей, просто на носочках, с полусогнутыми ногами, засеменил дальше. Скрипеть стало меньше.
Мой инструмент для исполнения долга по продолжению генеалогических схем недовольно топорщился и терся о рубашку. Хотел вернуться назад в комнату и немедленно исполнить свое предназначение. Этот вариант был не лишен определенной привлекательности, но я бережно хранил надежду на не менее лучшее будущее вне стен этого терема.
Слегка запутанная планировка, господские спальни, большая лестница по центру — там может быть охрана. Я юркнул в другую сторону. Тут есть крутая лесенка, похожая на трап на корабле. Для слуг. По ней до второго этажа, потом на кухню.
