что она способна уничтожить любой нрав, стоит лишь только опуститься в нее омутом. Но разве знают эти мудрецы что-то о свободе, являясь рабами собственного разума, который только и делает, что порождает всякие очередные преграды. Нет, не знают, и не надо их слышать. Мой путь — это мой путь.
* * *
— Один безвестен, не найден, где — мы не знаем. Второго увели наши, пожалуй, отбросив врагов внешних, враги главные. А теперь ты докладываешь мне, что третий сбежал, и более того сбежал от тебя лично. Я же все правильно рассказал, нигде не спутал? — короткими, быстрыми и нервозными шагами я невольно втаптывал плитку на полу.
— Нигде, — ответил Вэлиас односложно и вместе с тем так просто, будто мы обсуждали повседневные дела. Сам он сидел там же на соседнем кресле, взглядом все дальше уходя куда-то в собственные мысли, как бы даже не обращая на меня внимание.
— Вижу беспокойство в тебе, — чуть смягчился я, не привыкший видеть его тревожным.
— Скорее непонимание. Не переношу это чувство, когда чего-то не понимаю.
— Непонимание или непринятие? — я уловил, о чем он, поэтому средством поддевки решил вызвать в нем гнев. Мне хотелось сейчас именно задеть его за живое от того, что у меня тоже была своя непереносимость: ненавижу, когда люди ниспадают до отговорок.
— На что ты намекаешь? — повернул он ко мне голову.
— Малец тебя одолел.
— Вообще-то я его…
— Да, но это и есть одолел. Он вообще не должен был уйти.
— Он предстал способным.
— А то мы этого не знали. Вот так напасть, — что-то раздражение выпирало во мне все сильнее с каждым его препирательством, едва я уже начинал себя сдерживать.
— Как знаешь. Можешь считать, что хочешь и думать обо мне, что хочешь, я не стану оправдываться за это. Он ушел; я его упустил. Здесь я опростоволосился. Но это не было недооценкой с моей стороны; не было легкомыслия. Я что-то упустил. Чего — не могу понять. Чего-то что выше меня.
— Вэлиас, я наблюдал тебя в бою. И если то, что ты говоришь точно, то уже после второго удара он должен был пасть. Жизни, возможно, не лишился бы — уж не знаю, сколько ты приложил, — но в темнице находиться уж непременно. Теперь, прошу тебя, отбрось все невозможное, и дай ответ как оно есть: он силен или это твоя ошибка?
Он молчал. По вискам прошлась морщинка, выдавая в нем борьбу. Человек, не привыкший оставаться в проигрыше, сейчас недоумевал, не зная, как найти ответ. Точнее тот отклик, что его устроит. Вариант, что он мог ошибиться отпадал сразу же, поэтому я видел, как внутри ему приходиться извращаться, дабы найти что-то вразумительное. Хотя ответ ему пришел сразу же, но он, как бы говоря, отбросил его на периферию и перебирал множество других вариантов, однако, знаю точно, всякий раз возвращался к одному, но, снова же, засада — нельзя признать, ибо тогда разрушиться его бастион. Человек сначала начнет обдумывать то решение, что раньше бы сделал, даже не задумываясь; затем легкие сомнения начнут прокрадываться в его разум; в конце концов, некогда само олицетворение уверенности, сожрет само себя и человек потеряет собственное. Как итог, вместо самого надежного из людей, я получу медлительного, впоследствии, ошибочного в своих суждениях и решениях человека.
— И то, и другое: он силен, и ошибка моя, — наконец, не без обиды, но все еще с достоинством ответил он.
Я тихо вздохнул. Удалось избежать самого наихудшего.
— Хорошо, — коротко кивнул я, давая понять, что эта линия разговора окончена. — Что он там искал?
— Судя по отсеку, записи первого императора.
— Это я знаю. Я спрашиваю, что именно он надеялся в них найти, — объясняющим тоном произнес я.
— Наверное, тогда изначально надо было так и спросить. Я не знаю, что он там искал. Мы не очень успели поговорить.
— Так вы еще и говорили. О чем? Он сказал что-то важное?
— Будь что-то важное, я бы уже тебе сообщил, — дернулся моментом его голос, что меня заставило натолкнуться на подозрение, впрочем, которое я тут же отбросил. Нечего излишне быть дотошным.
Мы помолчали. Всё крутилась в извилине мысль вокруг его странного поведения. Даже не странного, ибо все же какими-то фибрами, может теми самыми необъяснимыми чувствами, как интуиция или чуйка, я предрекал это, меня более всего задевало, почему он оказался именно в библиотеке. То есть, опять же, даже не в библиотеке, потому как там и правда много всего можно найти. Даже те же свитки со знаниями великих магов прошлого, той магией, изучение которых запрещено, я бы сказал, не положено, как это всегда и бывает, массам, за исключением определенных лиц. А больше всего поражало, какие объекты стали целью его ловли. Кому нужны эти книги вообще? Разве что только всяким повернутым на истории зависимым, по типу Волкера. В них, в тех строках, что нам все же удалось расшифровать, не содержалось ничего занимательного, кроме лишь скудных его взглядов на эти или иные вещи, да пару личных рассказов, о которых и без оных было известно. Наталкивает ли это на мысль, что парень не особа и знал, что искать, а бежал наугад, лишь зная все в общих чертах? Бежал за великими тайнами, а украл лишь реликвию, красивую, ценную, как артефакт, но абсолютно бесполезную, как знание. Тогда остается только усмехнуться, а то и вовсе посмеяться над ним. Не стоило оно того, парень, ой как не стоило.
— Много? — нарушил я мимолетно установившуюся тишину.
— Порядком, — вздохнул он, но не от сожаления сгоревшего, а от беды, что последовала. — Волкер сейчас там, и думаю, не скоро еще покинет. Ему определенно плохо. Я бы сказал даже, если не выбирать выражение, херово. Мне кое-как, сославшись на собственные дела, удалось ретироваться, но и тех крох мне хватило. Бешенство, безумное бешенство — вот что с ним.
— Интересно, что больше злит: сгоревшие книги или уязвленная гордость?
— Ты про то, что его якобы наследник оказался далеко не наследником?
— Да, но даже не только об этом. Сам подумай, он его выбрал, в понимании Волкера это, может быть… да не, не может быть, а так и есть, — в его понимании это дар данный им кому-то. Он всех отвергал, а здесь, понимаешь ли, выбрал именно его. И вот как тот ему отплатил, последнее слово в кавычках.
— Ха… как-то не задумывал в таком ключе, но уж очень ясно и точечно описывает нашего мага. Ммм… — сделал Вэлиас заминку, формирую мысль, — не опасаешься,
