— Да кого мы пошлем? — возмутился Колька, — все и так после этого забега не отошли, куда опять в такую даль переть⁈
— А если там случилось что? — спросил Бармалей своим невозможно тихим и острым как скальпель голосом.
— Если что и случилось, то мы уже ничем им не поможем, — недовольно отрезал Колька, он явно не боялся спорить с Бармалеем. — А уставших людей туда-сюда по тайге гонять — тоже не дело.
— А если им нужна помощь? — поставил точку в разговоре Бармалей.
Колька недовольно фыркнул, но правоту его нехотя признал.
— В общем так, — сказал Бармалей, — сейчас ужинать, мыться-отдыхать. Завтра рано с утра выдвигаемся на дальний участок. Пойдут Рябов, ты, Фёдоров, Михайлюк и Иванов. И, само собой, Игната с вами отправим.
— Так в лагере тогда почти никого не останется, — попытался возразить Колька.
— Я так сказал, — припечатал Бармалей, отметая все возражения.
— А можно я тоже пойду? — вякнула я.
— Сиди уже! — Колька и Бармалей синхронно развернулись ко мне и рыкнули одновременно совсем недобрыми голосами.
В общем, не взяли меня.
Примерно через полчаса вернулся Колька и притащил еще две лампы и чемоданчик с инструментами. Следом шла Аннушка, которая все время горестно вздыхала и несла таз с горячей водой.
Колька опасной бритвой соскреб мне все волосы на затылке и немного с правой части головы, обработал рану и принялся накладывать швы. Я старалась не орать, но всё равно было капец как больно, и я орала со всей мочи.
— Да заткнись уже ты! — шикнул на меня Колька, — весь лагерь перебудишь. Еще два стежка осталось.
— Не могу! — сквозь слёзы всхлипнула я. — Не надо больше. Пожалуйста-а-а… Больно же…
— Может, спирта ей дать? — влезла сердобольная Аннушка, которая ассистировала этому живодёру.
— Ага! Хуирта! У нее травма башки, возможная амнезия, так ты ей дай еще спирта! — рявкнул Колька, — и кто тебе такую дурь в тыкву воткнул? Хочешь, чтобы она голышом по лагерю потом бегала и пальму искала?
— Зачем пальму? — не поняла Аннушка.
— Ты же коммунист, Анна Петровна! — вызверился Колька и больно воткнул иголку мне в голову, так, что я аж подпрыгнула почти до потолка и взвыла не своим голосом.
— Да тихо ты, Горелова! Мешаешь же! — не обращая внимания на мои мучения, Колька продолжил диалог с Аннушкой, — так разве ты диалектический материализм уже забыла, Анна Петровна? Или ты не знаешь, что человек произошел от обезьяны, а обезьяна, соответственно, спустилась с пальмы. Поэтому, когда наша Зойка выпьет спирта при такой травме головы, то вполне возможен обратный процесс — превращение человека в обезьяну. Вот и придется ей срочно искать в тайге пальму, чтобы эволюционировать обратно согласно классическому канону. Теперь понятно?
Не знаю, что ответила ему Аннушка, но тут Колька так глубоко вонзил проклятую иглу в мою несчастную голову, что меня прямо подбросило.
— Ну всё, всё, — успокоительно сказал Колька, наконец-то соизволив обратить на меня внимание. — Сейчас только завяжу.
Я скривилась, утирая слёзы.
— А ты, в принципе, молодец, Горелова, — заявил в конце процедуры Колька вполне нормальным голосом, — не каждый мужик выдержит без обезболивания накладывание швов на голову.
— Так вы же говорили, что это элементарно и все легко переносят, даже дети, — обиженно припомнила я его же слова, небрежно сказанные мне в самом начале операции.
— Ну, мало ли что я тебе говорил, — дипломатично увильнул Колька, — тем более это еще когда было…
— Полчаса назад, — укоризненно буркнула я.
— Ну, нету у меня анестезии, нету, — беззлобно проворчал Колька и обрезал нитки, — Так что сейчас еще повязочку сделаем и можешь идти спать. Но старайся на эту сторону не переворачиваться.
— Так мы сейчас еще в баню пойдем, — влезла Аннушка.
— Какую еще баню? — не понял Колька и даже марлю резать перестал.
— Которую Митька сейчас топит, — простодушно пояснила Аннушка, — сперва мы с Зойкой и Ниной Васильевной сходим, а потом мужики пойдут. Как обычно. Мы же всегда быстро моемся, это вы до утра там сидите, спирт трескаете и песни поете.
— Горелова в баню не пойдет, — категорическим голосом отрезал Колька. — Я ей только швы наложил, воспаление еще не прошло, у нее полголовы разхерачено, а ты её сейчас в жару потащишь и что потом будет, понимаешь?
— Пальму будет искать? — прошептала Аннушка, бледнея.
— Молодец, — кивнул Колька и обернулся ко мне, — мыться теплой водой можно. Голову не мочить, пока не разрешу.
— И как долго? — расстроилась я.
— Недели две, как минимум, — ответил безжалостный Колька. — А там посмотрим.
— Но я же не могу столько волосы не мыть, — чуть не расплакалась я, — У меня уже вся голова чешется невыносимо и зудит. Скоро сплошная короста будет.
— Ну так не надо тогда было голову разбивать, — отмахнулся Колька и добавил категорическим тоном, — Всё. Я сказал — две недели.
Аннушка сочувственно вздохнула.
— А можно вас тогда попросить? — сказала я Кольке, — Вы не могли бы сбрить мне все остальные волосы?
— Да ты что? — охнула Аннушка. — Лысая что ль будешь⁈
— Волосы и так грязные, — ответила я, — а за две недели будет еще хуже. Отмыть я их потом вряд ли смогу, а грязь в рану занести вполне можно. А так я всё равно ведь буду в платке ходить.
— Хм, логика тут есть, — согласно кивнул Колька, опять доставая опасную бритву, — Точно не передумаешь?
— Брейте, — вздохнула я и наклонила голову.
Буквально через минут тридцать я уже шла следом за Аннушкой, сверкая свежевыбритой головой с белой марлевой повязкой в разводах от зелёнки, и была похожа на раненого красногвардейца. Еще и уши у меня оказались оттопыренные, так что вид я имела совершенно придурковатый. Во всяком случае именно так мне сообщил доктор Колька, когда завершил процедуру моего кардинального преображения.
Кстати, как поведала мне Аннушка Петровна, Колька оказался совсем не доктором, а фельдшером, но иметь даже такого врача в экспедиции — большая удача.
А помыться, я таки помылась. Правда в баню мне ходить Колька категорически запретил, но Аннушка велела Митьке притащить ведро горячей воды на полевую кухню и там, за ширмочкой, я вполне себе неплохо помылась.
Уф, какое же это блаженство, когда ты не мылся много-много дней, наконец, пройтись по себе мочалкой с мылом «Ландыш», оттирая всю многодневную въевшуюся грязь, до скрипа. Колька, кстати, дал мне пузырек зеленки и велел после помывки намазать все ссадины и порезы. А пузырек потом вернуть ему.
После помывки я, чисто вымытая и абсолютно довольная, выносила грязную воду в тазу вылить на улицу. Для этого нужно было пройти через всю полевую кухню.
Полевая кухня у нас в лагере представляла собой огромный военный шатер (или палатку), растянутый ближе к лесу. Внутри был длинный предлинный грубо сколоченный стол и две длинные-предлинные такие же скамьи. В начале шатра был вход для людей, в конце шатра — вход для Аннушки, небольшой столик, печка и куча всевозможной кухонной всячины, разобраться с которой могла только сама Аннушка. Этот уголок при желании отгораживался от общего пространства плотной брезентовой шторой. «Чтобы дым не лез людям в глаза», — как объясняла Аннушка Петровна. В дождливые дни полевая кухня служила избой-читальней для всех членов экспедиции. «Красный уголок», как её все называли. А в очень холодные дни там топили печку и можно было немного погреться.
И вот в этом закоулке я и помылась, предварительно отгородившись шторой, чтобы если кто-то случайно забредет — меня не увидели.
И вот выношу я, значит воду, для этого я открыла штору и выхожу в общее помещение, держа в руках таз с грязной мыльной водой. И тут мне прилетает из полумрака (лампа была в моем закоулке только):
— Горелова!
От неожиданности я взвизгнула, рука дрогнула, и грязная вода выплеснулась из таза. По закону подлости — прямо на женщину, которая меня окликнула. Та заорала в ответ.
