и я перетянул на себя изрядное количество внимания. Мда, неловко получилось. Впрочем, отвлекающий момент я внес, и кто быстрее адаптируется к новым реалиям, у того и преимущество, скажем мысль мудрую. А несмотря на всю их, казалось бы, секретную подготовку, или как их там называть, первым среагировал Гидеон и бабахнул чем есть. Минус один. Но если бы все было так просто, но нет же; эти четверо все также ощущались, как целая дюжина хорошо подготовленной смеси легионеров и легионных магов. Несколько плетений тут же полетели в меня, отскакивая от щита, и оставляя огромные дыры в интерьерах вокруг. Мое появление выбило то пресловутою равновесие, что сформировалось до этого и сейчас все пришло в движение. Я начал прорываться к своим сквозь пелену дыма, пыли, не в силах выгнуться на полную или хотя бы убрать руки с глаз.
— Нет… дальше…иди, — услышал я отрывочные слова от Гидеона. — Один… из…Виктория.
Я проследил за его рукой и он указывал в проем, где был коридор ведущий в ее покои. Наши покои. Не медля ни секунды, рванул туда.
Фантазия — главный поставщик страха. Пока бежал, отдал половину сил на то, чтобы отогнать плети этой самой фантазии, пока она не перешла в панику, что сделает решения взвинченными — в бою это как раз-таки и смертельно.
Самое плохое — фантазия порой становится явью. Я повернул её лицо, и нежно погладил по щеке. Она лежала прямо посреди коридора на гладко отполированном, тянущим к себе прохладу, камне. Одна рука покоилась на груди, а вторая была откинута в падении. Бархатистая всё ещё тёплая кожа отдалась шёлком по моей грубой ладони. Меня затрясло — я понял, что слёзы стекают по щекам, а внутри все рвёт на части, словно борозды землю. Наверное, только сейчас, когда её уже больше нет, ко мне пришло осознание, насколько я успел её полюбить, и вместе с тем, такая злость, что времени получено было так мало. Небывалая доселе ярость охватило нутро, каждую часть тела, каждую клетку. Из моих ладоней вырвался яркий шар света, воспарил над нами, вокруг появилась защитная сфера. Вспышка. Яркий свет. Вокруг осталась безжизненная пустошь пепелища. Остатки цитадели догорали, а камень стекал по остаткам, некогда толстых, сейчас уже утонченных, опор. Не было ничего вокруг. Ни крыши, ни стен, ни жизни, ничьей, и не моей. Осталась только животная ярость и жажда. Дикая, разрывающая все сердце жажда мщения. Я найду всех… я убью всех!
Опасно быть человеком… в мире людей. Особенно там, где законы выстроены на правоте того, кто сильнее. Хотя сильным быть недостаточно. Надо быть еще и хитрым, и умным, и, особенно, богатым. Но как же тогда развиваться, если все будет построено на таком примитиве? Ответ думаю кроется в чём-то абстрактном: сделать то, что будет сильнее всех — возможно поэтому мы, человечество, создали рай и ад. Верю ли я в это или нет — вопрос другой. Человек — существо самостоятельно не способное определять границы, от того в них так человечество и нуждается. История прекрасно и, главное, наглядно показало, что бывает, когда на живом нет никаких границ — люди терпят сокрушительную встряску и убыток, если так можно сказать. Это, проводя не самую прямую, а даже очень кривую аналогию, случилось и со мной. Что мне стоило оставить все это и уйти своей дорогой? Но нет, я почувствовал в себе силу, достаточную, как мне казалось, для мщения, что на самом деле было лишь тщедушным порывом. А теперь эти самые пресловутые границы накрыли меня и вот он я — в цепях.
Прожил ли я или просуществовал? У меня было куча времени, чтобы ответить на этот вопрос. Особенно, когда сидишь в клетке, где время столь тягуче, словно вырываешь жвачку из под подошвы сапог. Очнулся я, по моим подсчетам, наверное, пару дней назад. Точно не знал, потому что вокруг была только одна тьма и сырая прохлада. Дверь напротив, силуэты которой контуром сквозь щели обводились светом по ту сторону, ни разу не открывалась. Собственно, живот даже перестал урчать, верно, устав и отчаявшись напоминать о себе. Однако все эти невзгоды еще можно было как-то пережить. Было другое, гораздо ужаснее, что я даже не мог предположить ранее. Мне словно оторвали руку, обе руки. Этот новый ошейник, что на меня нацепили, имел какие-то иные свойства: если прошлый лишь держал меня в узде, то этот заблокировал мои способности. И, говоря откровенно, доля паники с неуверенностью в собственном “я” захватила меня. Я был абсолютно слеп, чего со мной не случалось ранее. А может и было, но так давно, что я уже и позабыл это положение. Теперь же… мне вдруг стало страшно. К тому же, я остался один, не явившись, по очевидным причинам, на место встречи отряда. Они, без сомнения, уже покинули город. Теперь же — если раньше я еще строил планы и верил в свое будущее, то сейчас от неимоверной усталости из-за несправедливости и всех невзгод мне стало так наплевать, что просто не хотел бороться, не видел в этом какого-либо смысла. Я проиграл, и проиграл навсегда. Сейчас я просто ждал своей смерти, хотя это вряд ли, зная хозяина поместья, он постарается использовать меня по своему усмотрению, проще говоря — выгоде, что равносильно смерти, ибо несвобода. Именно в такой момент, когда я был разбит более всего, дверь наконец открылась.
— Давно не виделись, — раскидал он руки так, словно встретил старого друга после долгого времени. — Ну же, не молчи; скажи, что тоже очень рад меня видеть. Впрочем, нет в этом необходимости, я и так знаю, что ты в счастье, — его лисиная ухмылка едва возбудила во мне злость, но я отказал себе предоставить ему удовольствие это лицезреть и смаковать, потому быстро погасил. — Что ж, если ты молчишь, то тогда давай я расскажу тебе обо всем, что со мной случилось. В тот день, когда Гронда вдруг застала милость и он сделал то, что сделал, мы практически остались без защиты. Не думаешь же ты, что охрана бы справилась с легионерами, что, собственно, и произошло. Да, да, твой любимый Гронд тоже там подох. Но нас, обрадую тебя, как ты и сам видишь, оставили в живых. Только пришлось немного потерпеть. Рабов вон отдать. Надо же, свободу вдруг получили. Хотя говорят их потом где-то там на западе перебили всех, ну они сами виноваты, лезли
