А из шкатулки появился новый предмет. Он походил на яблоко, только вновь же из лунного серебра.
— Отец тебе не рассказывал об этом? — поинтересовалась Миара.
— Нет.
Яблоко охватывал пояс из камней. И на гладкой поверхности его черными нитями скользили то ли узоры, то ли руны. Или руны, вплетенные в узоры. Такие до боли знакомые руны.
— Это же… — Миара вовремя прикусывает язык.
И губу.
И вновь этот жадный взгляд. Похоже, она уже всерьез подумывает выйти замуж за этого придурка, лишь бы прикоснуться к чуду. И осуждать её Винченцо не рискнет. Он бы и сам многое отдал за шанс.
Яблоко касается холодных рук барона и один за другим на нем загораются камни. Снова красные. Яркие. Они тоже пульсируют, подчиняясь единому ритму.
— Теперь они знают, что мой муж оставил мир, — баронесса отступила. — Прошу. Бери, коль полагаешь, что именно ты наследуешь фьеф.
Даг сглотнул.
И сделал шаг. Шажок. Крохотный. Остановился. Оглянулся, будто ища поддержки.
— Ну же, — баронесса не скрывала издевки. — Или ты боишься, убийца?
— Я не убивал! — парень отряхнулся. — Я взял то, что мое по праву! Де Варрены всегда…
— Держали свое слово, — перебила госпожа Бригитта. — А еще умели сохранять свое. Ото всех.
Два шага.
И заминка на долю мгновенья. Рука у мальчишки дрожит, хотя он изо всех сил старается дрожь сдержать.
— Спорим, жив останется? — тихо произнесла Миара.
— И только?
Она пожала плечами, мол, это само по себе уже много. Наверное.
Вот пальцы коснулись венца. И Даг одернул руку. Смутился. Проворчал что-то, а что — не расслышать. Встал. Выпятил худосочную грудь. И взялся-таки. Камень на венце застыл на мгновенье. А Даг возложил древний и очень древний артефакт на голову.
Правда, тот оказался чуть великоват и съехал на бок, но это ведь такая мелочь. Он же, подхватив серебряное яблоко, повернулся к людям.
— Видите? — крикнул он и голос сорвался, сделался тонким и по-детскому звонким. — Я наследник! Я и только я!
— Все-таки неисправимый дурак, — покачала головой Миара.
— Ну?! Приветствуйте барона! На колени! Все на колени! — Даг топнул ногой и покачнулся. Вскинул руку, едва не ударив себя же державой, которую сжимал в пальцах. Скривился, словно от боли.
А по щеке его поползла алая дорожка.
По одной.
По другой. По лбу.
— Что это? — он смахнул кровь, и держава выпала из рук, грохнул на пол, заставив Винченцо поморщиться: негоже так обращаться с древними артефактами.
— Кровь, — спокойно ответила баронесса.
— К-кровь?
Он замер, уставившись на собственные руки. А на белоснежной котте одно за другим расцветали нарядные красные пятна.
— Моя?
— Твоя, — ласково ответила она и подошла. — Видишь ли, ты можешь скрыть что-то от меня или него.
Арвис, на которого указала баронесса, был хмур.
— От них тоже, сколь бы ни полагали они себя всемогущими. Но скрыть можно. Отговориться незнанием. Тем, что ты держался в стороне, и это все она. Так?
— Д-да.
— Твоя мать. Она приказала убить моего сына. И убила нашего мужа.
— Д-да.
— Видишь, как просто, — баронесса коснулась кончиками пальцев кровавой дорожки и поднесла их к носу. Вдохнула запах. Улыбнулась. — Но правда в том, что мой сын жив.
— Нет!
— Боги сберегли его. А ты… Арвис, закрой его. Когда мой сын и ваш господин вернется, он сам устроит суд.
— Нет, нет, нет… это ложь! Все ложь! — Даг содрал венец и швырнул его со всего размаху в стену. — Неправда! Он не может быть жив!
— Может, — перебила баронесса. — В противном случае камни погасли бы. А они горят. Ждут. Разве ты не видишь?
— Я вот вижу, — Миара облизала губы. — Слушай, а сколько лет её сыну-то?
Глава 39
Ирграм с трудом удерживался в седле, пусть лошадку ему подобрали низкую и смирную, но тело вдруг охватила неприятная слабость. Голова кружилась, а солнечный свет вызывал приступы дурноты. Ирграм закрывал глаза, пытаясь спрятаться от него, но свет пробивался сквозь заслоны век.
Ехали.
Из города вышли еще до рассвета, тайным путем. Идти пришлось ногами, ибо там, в душных катакомбах храмов, лошади точно не прошли бы. Зато и никто-то из свиты не узнает, куда он подевался.
Написали ли господину?
Несомненно.
И тот ответит на письмо, сперва, правда, попытается отыскать самого Ирграма. Стоило подумать, и шея заныла, напоминая, что клятва-то была принесена.
Одна.
И другая.
И которая опаснее?
Он не знал.
Катакомбы вывели куда-то за пределы городской стены, где Ирграма уже ждали. И знакомый уже жрец весьма ловко запрыгнул в седло, сдавил босыми пятками конские бока и сказал:
— Надо спешить.
Надо.
Ирграм готов был. Там, у стены. И в седло вскарабкался весьма даже живо, пусть давно уже и не путешествовал подобным образом. Кони пошли тряской рысью, и длинные предрассветные тени легли на дорогу, что уводила прочь от города.
Ирграм ехал.
Думал.
Пытался.
То и дело касался кошеля, который ему вручили, не потребовав ничего взамен. Дикари? Или клятва не позволит сбежать? А искушение ведь велико.
Неужели Верховный жрец не учел слабости человеческой натуры? Или на клятву надеется? Ирграм приоткрыл глаза, убеждаясь, что конь его трусит в нужном направлении, и снова зажмурился. С трудом удержал стон, ибо боль в голове сделалась почти невыносимой.
— Привал, — раздался резкий оклик.
И лошади остановились.
Пыльно. Здешние дороги не мостят камнем, вот и пыли много. Трава по обочинам желтая, жухлая. А голова раскалывается. Ирграм чувствует, как его снимают, тянут куда-то, кладут на землю.
Чьи-то пальцы лезут в рот, разжимая зубы, проталкивая в челюсти костяную палку.
— Не сопротивляйтесь, — говорят ему. — Иначе хуже будет.
Он
