Когда Байхин переступил через очерченный канатом круг, Хэсситай тяжело перевел дыхание, словно этот короткий обряд заставил его поволноваться еще пуще Байхина.
– Вот и все. – Хэсситай положил шарики и повязку на столик, рядом поставил недопитые чашки, смотал и убрал канат. – Как себя чувствуешь, господин ученик киэн?
– Еще не разобрался, – ответил Байхин, осторожно повернув голову в его сторону.
Хэсситай усмехнулся: Байхин не только головой, но и всем своим телом двигал настолько скованно, словно опасался, что оно ему не подчинится, – как если бы теперь, по окончании обряда, это тело сделалось иным, не прежним, принадлежавшим ему с рождения, а другим, чужим, которым он еще не вполне овладел.
– Ничего, разберешься, – заметил Хэсситай. – Дело нехитрое.
На сей раз измотанный пережитым за день Байхин уснул почти мгновенно, А Хэсситай долго еще ворочался с боку на бок и елозил щекой по изголовью. Сон не шел к нему. Он мысленно перебирал все, что случилось с тех пор, как Байхин навязался к нему в ученики, клял и казнил себя в душе нещадно, искал хоть каких-то оправданий – и не находил их.
Ну что, Хэсситай, домудрился? Допридумывался? И кого перехитрил – сам себя! Что теперь новенького измыслишь? То-то у тебя в голове умных мыслей, что в кошельке после попойки – денег…
И кому ведь врать затеял – себе! Сначала притворился, будто и вовсе тебе до блажного воина дела нет. Мол, окати его холодом, так он и сам отстанет. Мог ведь уже и тогда сообразить, когда не отстал парень. Мог ведь и прогнать его, когда смекнул, к чему дело клонится. Так нет же, при себе оставил! Все тешил себя – какой же ты, Хэсситай, умный, и какую ты хитрость удумал. Хороша хитрость, нечего сказать. За собой мальчишку потащил. Да еще и выставлялся всяко: пусть посмотрит, до чего суровое ремесло себе избрал, – глядишь, испугается трудов и лишений, сбежит… а вот не сбежал ведь! И шарики себе раздобыл, и кидать их выучился. И голодать согласен был – а не то, так ведь и башку свою дурацкую под плюхи подставить. В призовых боях участвовать. А ты и размяк, дурень несмысленный. Гнать парнишку надо было хотя бы тогда, гнать в три шеи – а ты его учеником своим назвал, остолоп! Всем бы такого ученика – упорный, старательный и ремесло не почем зря долбит, во всем смысла доискаться хочет. Всем бы такого ученика… всем, кроме тебя. Или ты забыл, куда собираешься? И не отговаривайся, что пожалел парня за старание, посочувствовал… себя ты пожалел, не его. В радость тебе было, что парнишка мастерство твое перенимает. За голову тебе хвататься в пору – а ты радовался. И опять все отговорки пустые придумывал. Дескать, что парень ноги себе в кровь мучит, за тобой доглядывает, ночей не спит – это ничего еще не значит. С воина ведь станется. А вот лицо себе размалевать… да показаться с размалеванной рожей прилюдно… да на потеху зрителям выламываться… вот тут-то он и спасует. И ведь уверил же ты себя в этом крепко… эх, Хэсситай, зачем стараешься – себя-то не обманешь. Ты и думать не думал, что он струсит. Никак не думал. Иначе зачем новую одежду ему приготовил, как обычай требует? Зачем купил головную повязку и заранее отдал ее вышивать? Ты ведь был уверен, что понадобится повязка. Ты знал, что сегодня будешь кропить ее вином.
Ну что – отогнал ты парня? Испугал? Оттолкнул?
А ведь должен был. Никогда ты на чужие плечи свою ношу не перекладывал – неужто теперь начнешь? Неужто возьмешь с собой беднягу туда, куда тебе и самому-то идти страшно? Ты ведь его не отталкивал, ты его к себе привязывал крепко-накрепко – неужели только затем, чтобы погубить? Чтобы не успел твой ученик сделаться мастером?
Мастером… а ведь это мысль. Ведь не завтра еще ты со своей судьбой повстречаешься. Времени у тебя не так чтобы много, но и не мало. Для такого старательного смышленого паренька, как Байхин, с лихвой хватит. Чтобы такой да не успел мастером сделаться за самый недолгий срок… быть того не может. Если от души постараться, задолго до конца пути можно будет дать ему мастерское Посвящение. А как мастером станет, сам уйдет на все четыре стороны. Вроде и не гнал его никто… и расстанетесь вы с ним по-хорошему… просто он уйдет… и волен ты тогда идти, куда пожелаешь, хоть бы и к самой смерти в пасть. Но только тут уж без поблажек, Хэсситай. Ни парню, ни себе. И думать не моги удовольствие растягивать. Ясное дело, всякому приятно, когда ученик попался дельный да старательный. Хоть и редко ты кого в выучку брал, а не забыл еще, каково дубине стоеросовой премудрость ремесла втолковывать. А ведь что за наслаждение, когда ученик понимает с полуслова… тебе после Тэйри и Аканэ таких, почитай, и не попадалось… вот ты и размяк. Но теперь чтобы не сметь! Не сметь растягивать обучение ради одного только удовольствия обучать. Хоть стой, хоть падай, хоть жилы из себя заживо тяни, а Байхина мастером сделай. Не о себе – о нем подумай. Иначе останется он с тобой и пропадет почем зря.
Да, вот оно, решение. Правильное и единственно возможное.
Три месяца спустя Хэсситай уже не был уверен ни в том, что это единственное решение, ни тем более – что верное.
А ведь задумано было вроде бы правильно. Хэсситай отказался от своей прежней тактики. Он больше не петлял по окрестным селам и городкам в надежде стряхнуть со своей полы налипший на нее репейник – ученичка самозваного: пустая потеря времени, и только. Нет, теперь Хэсситай шел кратчайшим путем к своей цели. Куда только подевалась монотонная вереница однообразных дней, неторопливо сменяющих друг друга! Теперь уже не на дни шел счет – на мгновения. Время летело, неслось, кувыркалось через голову, обгоняя само себя. Казалось, будто солнце застыло в небесах, задыхаясь от непрестанной беготни, не в силах унять колотье в боку, – да так и остановилось. И зима никак не может вступить в свои права – все осень да осень.
Конечно, промедли Хэсситай хотя бы день, и зима настигла бы его в пути. Но он словно в погоню пустился за неуловимой осенью, уходящей все дальше и дальше на юг. Двое киэн, мастер и ученик, следовали за осенью неотступно – то пешком, то верхом, то в попутной телеге. Они то отставали от осени на несколько часов, оскальзываясь на подернутых предутренним ледком лужах, то вновь настигали ее под восхищенные вздохи опадающих листьев, а то и вырывались вперед, туда, где сквозь почти еще не тронутую прожелтью крону горели жарким румянцем запоздалые яблоки. И все же осень мало-помалу опережала путников. Алые, желтые, пурпурные и багряные с чернетью расписные осенние шелка под ногами незаметно выцветали; их пестроцветный ковер понемногу сменялся нагромождением бурых, сухих до звона листьев, которые уже и листьями-то не назовешь. Сначала по щиколотку в золоте, потом по колено в шорохе – а захочешь дать себе поблажку да передохнуть денек, так и по пояс в грязи. Где уж тут расположиться на отдых, когда позади то и дело слыхать, как возится дождь в палой листве! Выйдешь на дорогу – и тут его тихий дробный стукоток за спиной: так и лупит по лужам вприскачку, так и примеривается окатить половчей. Если уж пустился с осенью наперегонки, мешкать никак нельзя.
Хэсситай и не мешкал. Ни в одном городе, ни в одном селе – а бывало, что и в замке, – он дольше, чем на полдня, не задерживался. На кусок хлеба заработать, Байхина публике показать – пусть привыкает парень! – поспешно разузнать местные новости и торопливо изложить принесенные издалека… и снова в путь. Да, это странствие запомнится Байхину на всю жизнь… еще и потому, что ни шагу парню не довелось сделать просто так, а все с присказкой, с выучкой. Это прежде Хэсситай скупился на свою премудрость. Теперь же он школил ученика со свирепой, почти устрашающей жертвенностью, недосыпая ночей, не щадя себя даже в малости. Да разбуди его Байхин посреди ночи с просьбой растолковать секрет фокуса – и Хэсситай ответил бы ему благожелательной улыбкой и терпеливым подробным разъяснением. Хоть бы и до самого утра.
Байхин от таких нещадных забот порядком исхудал и как бы вытянулся. Напрочь исчезли тяжеловесные мускулы – «дурное мясо», как пренебрежительно назвал их Хэсситай. Их сменили незаметные для неопытного взгляда округло-протяженные мышцы гимнаста. Ежедневные занятия, подобно опытным рукам давешнего толстого банщика, впивались в его плоть, мяли ее, переиначивали по-своему. И каких же немыслимых трудов стоило ему преображение!
– Я что-то не пойму, – говаривал, бывало, Хэсситай, усаживая Байхина в поперечный шпагат меж двух трясущихся рядышком телег, – ты воином раньше был или горшечником?
Байхин отвечал изумленным взглядом.
– Воином? – вновь переспрашивал Хэсситай. – А с телом своим обходишься, как мусорщик. Скажи на милость, ты которую связку порвать вознамерился? Я тебе ее сам порву: быстрее получится – и не так больно.
Байхин исправлял ошибку, лошади невозмутимо прядали ушами, косясь на странный груз, занимающий место не в одной из телег, а промеж них, – а возницы, не сговариваясь, втягивали головы в плечи по самое темя: они и раньше предполагали, что все киэн немножко сумасшедшие… но ведь не настолько!
