– Нужно сообщить Хранителю Лумвэю. Эй, парень!
Подбежал Кэйос, пригибаясь, чтобы не задело шальной стрелой. Выслушал Шеленгмаха, кивнул и помчался к лестнице.
Защитники выдержали еще несколько атак, когда хумины неожиданно прекратили наступление, оттянулись назад, к дверному проему, и замерли там. В это время примчался Кэйос. Он упал на колени рядом с Мабором и десятником, просипел:
– Это была ловушка, обманка! Они штурмуют стены! Велено всем, кого только можно, – туда. Положение очень тяжелое... Вроде всё. – Паренек устало вздохнул.
– Так, – принял решение Трехпалый. – Сейчас выясним, кто остается. Как думаешь, Мабор?
– Думаю, тех, кто неопытней, надо б на стены, – пробурчал тот. – Этих сдержать теперь особой сноровки не нужно.
– Хорошо, бери десятку и иди, будешь за главного, – велел Шеленгмах.
– Но...
– И никаких «но»! Приказ есть приказ. Давай, давай, шевелись!
В это время хумины ринулись в очередную атаку, предварительно дав залп из луков. Бешеный в последнюю секунду успел прикрыть Трехпалого щитом – в обтянутое кожей дерево вонзилась стрела.
– Рискуешь, – покачал головой десятник. – Могло ведь и в тебя.
– Я так глупо не подохну, – отрезал Мабор. – Давай, держись! Что ж они так поперли-то, твари?!
Ни о каком разделении сейчас не могло быть и речи. Вот схлынет эта волна, тогда...
Но на сей раз хумины рубились по-серьезному. Солидно рубились. Такую атаку не сдержать, самое разумное, что можно было сделать, – дать ей пройти мимо и самой же захлебнуться; уступить дорогу. Но – некуда и некогда. Солдаты потихоньку начали сдавать позиции. Мабор видел: страх и растерянность, вызванные таким яростным напором, начинают брать верх у гарнизонных над всеми остальными чувствами.
Шеленгмах тоже понял это. Он вскочил на лестницу, так чтобы его видели все, и закричал что-то такое о чести и победе, которая очень скоро наступит. Ну и, разумеется, о Богах.
Бешеный заметил десяток-другой хуминских лучников, нацелившихся на Трехпалого. Если его снять – все, оборона будет подавлена, развалится, как прогнившая тележка, на которой возят руду. Безмолвно, дико изогнувшись в прыжке, Мабор сбил-таки этого говоруна. Позади с удвоенной яростью скрестились клинки – людей, как ни удивительно, вдохновили слова Трехпалого.
А перед глазами Бешеного застыли чьи-то сапоги на грязных ступенях. Он поднял взгляд, откатываясь с удивленного десятника, увидел Кэна. Что-то не давало перевернуться на спину, но и на животе лежать не хотелось – Мабор так и замер на боку.
– Привет от постельного клопа, братец! – насмешливо проговорил он. – Будешь у Ув-Дайгрэйса, передавай привет Умнику, да Трепачу, да остальным ребятам.
Кэн посмотрел на Шеленгмаха:
– Это конец.
– Да, – сказал десятник. – Но он храбро сражался. И я думаю...
– Я говорю о другом, – перебил его Клинок. – С севера подходит еще одно войско. Это конец.
Он извлек из ножен заточенный до немыслимой остроты меч и спустился к сражающимся с тем пустым безразличием, за которым всегда таится смерть.
/смещение – сотни движущихся огоньков на горизонте/
Отталкивали лестницы до остервенения, до ноющих мускулов и слезящихся от дыма глаз, а все равно кто-то закрепился. И звук хрипящих внизу труб, когда стало заметным явившееся ниоткуда, подобно призраку, войско, – этот звук казался злобной насмешкой над всем, что происходило на этой башне в последние дни. И над всем, чему так и не удалось «стать».
Талигхилл с горечью подумал, как несправедливо это. Пережить столько всего, пережить... и все равно умирать, зная, что надежды нет ни для тебя, ни для тех, кто остался позади. Но даже в эти минуты он с неожиданно проснувшейся злостью отпихивал проклятые лестницы, а когда на этаже появились хумины, вытащил клинок и принялся за дело. Он очень сомневался, что попадет в край Ув-Дайгрэйса (к тому же Бог Войны лежит сейчас без сил на колокольне), но, как бы там ни было, лучшей смерти нельзя было и желать. Он погибнет с честью. Он...
/смещение – в освещенное костром пространство вбегает бледный запыхавшийся человек/
Звонарь был в смятении от всего случившегося. Настороженным взглядом он следил за привалившимся к парапету Богом.
Северо-Западная вздрагивала в огнях и криках, везде сражались и умирали. Отсюда, с колокольни, можно было видеть, что то же самое творится в Северо-Восточной.
Неожиданно Ув-Дайгрэйс пошевелился. Как будто услышал или почувствовал что-то очень важное. Звонарь подошел к нему, чтобы исполнить пожелание Бога, если таковое появится.
– Я сам, – тихо сказал тот. И иронически хмыкнул: – Не нужно меня стеречь. Вряд ли кому-нибудь удастся навредить мне. – Напрягшись, Бог Войны встал и выглянул в бойницу. – Видишь? – спросил он у звонаря, показывая куда-то вдаль.
Звонарь посмотрел: там двигались огни, много огней.
– Хумины? – чувствуя разливающийся в груди холодок, прошептал он.
– Ничего, ровным счетом ничего не зависит теперь от Богов, – пробормотал Ув-Дайгрэйс, глядя в темноту. Похоже, он даже не расслышал вопроса. – Ну вот, мы знатно повоевали, всколыхнув дырявую ткань реальности, а все равно последнее слово остается за людьми.
– Это хумины?! – срываясь на крик, снова спросил звонарь.
Бог Войны удивленно посмотрел на него:
– Нет. Не хумины.
/смещение – сломанный в бою клинок/
Когда Обхад опять пришел в себя, уже светало. Он лежал на носилках, брошенных на землю; вокруг валялись обломки камней. Руки и лоб оказались выпачканы в чем-то вязком. Пригляделся – кровь. Правда, ничего страшного, так – более-менее глубокие царапины.
Неподалеку горел костер. Почему-то тысячника не придвинули к теплу, и теперь Обхада колотила мелкая дрожь. Приподнявшись на локтях, он огляделся: никого. Только, затухая, слабеет оранжевое пламя.
Тысячник пополз к огню. С запозданием понял, что видит перед собой не обычный костер. Впрочем, какая разница? Погребальный так погребальный.
Он добрался наконец до пламени и лег, лицом вверх – смотреть в потихоньку светлеющее небо. Судя по всему, день обещал быть ясным, погожим.
Проснулись и застрекотали в траве кузнечики, зашуршала ящерка. Обхад лежал и ждал неизвестно кого и чего. А может, просто лежал. В последнее время ему редко удавалось поглядеть в небо. А вот в детстве любил. Жевал горьковатые травинки, наблюдал за птицами, отгадывал, каким зверем прикидывается облако. Мечтал. О долге, о чести, о подвиге. О глупости всякой. Жить вот только недавно научился, только недавно понял, что и долг, и честь – всего лишь неотъемлемая часть остальной жизни: без них – никак, но и с ними одними долго не протянешь.
Ветер переменился, в сторону тысячника потянуло едким дымом. Он привстал, чтобы отползти, и заметил идущих к нему людей.
– Ну что там? – спросил жадно, стоило им приблизиться. Ха-Кынг присел рядом:
– Прости, что оставили тебя. Но отца убило камнем, мы прощались; а потом необходима была наша помощь в Крина. Хумины отступили.
– А теперь рассказывай по порядку, – велел Обхад.
И все то время, пока его укладывали на носилки и несли к поселку, тысячник слушал.
...Когда хумины прорвались по подземным коридорам, большая часть защитников башен оттянулась к нижним ярусам. Но это был лишь отвлекающий маневр со стороны южан. На самом-то деле они готовились к штурму Северных снаружи. Чем и занялись, как только решили, что времени прошло достаточно и гарнизоны отвлеклись на нижние этажи.
По приставным лестницам им удалось проникнуть в Северные. Но в это время обе стороны увидели неизвестное войско, которое спешным порядком двигалось к ущелью с севера. Хумины раньше, ашэдгунцы – позднее поняли, что это пришла подмога из Гардгэна; Армахог сумел собрать войско и рискнул атаковать Крина вопреки прежним планам.
Некоторое время южане еще держались, но потом поддались панике (не последнюю роль в этом сыграло и развоплощение Берегущего). Тем отрядам, что проникли в Северные по коридорам, наступали на пятки воины Армахога, посланные им в тоннели. Хуминов на нижних этажах легко перебили и вплотную занялись штурмующими. Сбросив южан с лестниц, ашэдгунцы сами же и воспользовались ими, чтобы оказаться в ущелье. Зажатые с трех сторон, хумины пытались бежать. Но вовремя подоспевшие с юга горцы заперли врага в Крина; спастись удалось немногим. Хуминдар теперь ничем не мог угрожать своему северному соседу.
– Как-то даже не верится, что все это правда, – заметил Обхад, когда Ха-Кынг закончил свой рассказ. – Просто невероятно!
– Гораздо более невероятно то, что ты выжил, – хмыкнул ятру. – Предпочитаешь, чтобы тебя отдали твоим соплеменникам, или будешь долечиваться у нас?
– Уж отдайте, пожалуйста, – слабо улыбнулся тысячник. – Небось волноваться будут.
– Хорошо. Я пошлю людей, они предупредят Пресветлого, – пообещал горец.
– Погоди, – остановил его Обхад. Он наконец-таки решился. – Скажи, это ты тот самый Ха-Кынг, который лет этак двадцать пять назад смеялся над одним солдатиком из гарнизона? Он пришел сюда в полнолуние и... ну...
