– А что – Шевчук? Ты думал, он герой? Борец за права человека? Может, так и было – поначалу. Но он так ненавидит вас, что в конце концов стал ненавидеть всех. Ненависть съела его изнутри.
Я машинально провел ладонью по лицу и только сейчас сообразил, что уже давно идет дождь. Слепые стенки вагонов отражали раз отраженное пламя, путевые огни были окружены ореолом мелких капель.
– Но ведь Аскольд всегда... я же знаю... всегда говорил, что он хочет сломать эту закосневшую систему. Что человечеству надо дать ход... Что существующие нормы несправедливы...
– Все это просто слова. Ему нужно было получить в свои руки власть. Как только он этого добился, не стало нужды притворяться. Хотя... может, ему еще придется какое-то время держать лицо перед грандами – корчить из себя спасителя, твердой рукой выводящего страну из кризиса... Увидишь, еще назовут потом Аскольдом-Освободителем!
– Видишь ли, в чем дело, Лесь, – что-то было в его голосе, что заставило меня поднять голову и посмотреть ему в глаза, – мне трудно поверить в то, что ты говоришь... было трудно... потому что...
Вагоны грохотали все громче, точно полчища бронированных чудовищ, вынырнувших из глубин того невероятного прошлого, из которых когда-то, давным-давно, выбралась с опустошенного континента горстка грандов и пошла расселяться по материкам...
– Я ведь потомок Аскольда, – сказал Себастиан.
* * *
Я молча вытаращился на него. Потом сказал:
– Парень, это невозможно!
– Но это так и есть, Лесь, – терпеливо ответил он.
– Брось! Да будь ты потомок самого Аскольда – что бы, он тебя отпустил бы шляться вот так, без присмотра? В Нижний таскаться, к диссидентам этим...
– Ты просто не понимаешь... У нас потомок – прямой потомок – мало что значит. Власть передается по боковым веткам. Ему до меня и дела-то никакого не было... Потом... За мной немножко присматривал Гарик. Он ведь тоже Палеолог. Только из младшей ветви...
– Он арестовал Гарика, – сказал я.
Он уныло ответил:
– Я понял.
И, помолчав, добавил:
– У нас вообще не принято... говорить вне гнезда о своих родственных связях. Но я так им гордился.
О Господи, так, значит, бедный Себастиан всерьез воспринял все эти разговоры Аскольда о равенстве и братстве... И готов был положить свой живот на алтарь дела, которое его дражайший родитель и в грош не ставил!
Я неуверенно сказал:
– Ну, он, наверное, яркая фигура...
– Не надо, Лесь, – тихонько отозвался он.
Он вновь замолчал. Потом шепотом добавил:
– Выходит, все, что он говорил... один сплошной обман?
– Не совсем... другое дело, что, говоря это, он преследовал свои цели.
– А как же я?
– Думай, что думаешь. Кто заставляет тебя менять свои убеждения – если кто-то использовал их во вред, это еще не значит, что сами по себе убеждения неверны.
Боюсь, что убеждения сами по себе вообще ничего не значат, но этого я ему говорить не стал.
Он пытался плакать и не мог. Да, тяжелый день выдался для малого... Любое из пережитых им за сегодня разочарований могло навсегда выбить из колеи самого стойкого борца за права человека...
Я обнял его за плечи, сказал:
– Ну-ну, что ты, как маленький...
Он отчаянно прижался ко мне – рокот толпы вдали и шарканье множества ног слились в грозный гул далекого стихийного бедствия, а вагоны все грохотали, подходя к терминалу...
Прошло какое-то время, прежде чем я сообразил, что он собственно делает.
Я отодвинулся и ударил его по лицу тыльной стороной руки. Он вздрогнул и отшатнулся.
Я сказал:
– Ты что, с ума сошел?
Даже сейчас было видно, что он дрожит всем телом. Дождь лил совсем уж отчаянно, под козырек затекала вода.
– Но я подумал...
– Что ты подумал, ублюдок? Да за кого ты меня принимаешь? За извращенца? Да еще любителя малолеток? Да у меня сын немногим младше тебя!
– А в книгах...
Я холодно спросил:
– Что за дерьмо ты читаешь?
Он не ответил. Лишь судорожно вздохнул, точно всхлипнул.
Небось, какие-нибудь дешевые приключенческие романы или аналог нашего дамского чтива, которое бабы глотают между кухней и спальней... Где люди выступают в роли этаких романтических сексуальных агрессоров... Черт, я же все время забываю, что они же ровно настолько женственны, насколько и мужественны, а этот еще и хомофил... выискался тут на мою голову. А потому я сказал:
– Хорошенького же ты обо мне мнения, Себастиан.
– Прости, Лесь, – отчаянно проговорил он.
– Шел бы ты домой, а? И чего ты тут околачиваешься...
– Да, но...
– Правда, иди. Поиграл в подпольщика – и будет. Мне без тебя спокойнее. Ты ж мне только руки связываешь.
– Но я думал...
– Ну что ты там еще думал?
– Если Аскольд... они не посмеют... ты можешь сказать, что если они к тебе хоть пальцем... ты меня сразу убьешь... А тогда...
Похоже, он добровольно определил себя ко мне в заложники, видите ли...
– Ничего подобного я, разумеется, говорить не буду, Себастиан.
– Почему?
– Стиль не тот. Не мой стиль. Ты бы лучше...
Тут только я сообразил, что мне на самом деле от него надо.
– Себастиан... ты сейчас уходи... я сам разберусь. Но я тебя очень прошу... У меня они в Осокорках сидят... надеюсь... сын... и Валька... вытащи их... как можешь, но вытащи. Отца, ну, родителя своего попроси... пусть ее на кухне пристроит, где хочет, но нельзя, чтобы они в эти вагоны...
Права же была бедная Валька, подумал я, ох, права!
– Я... Лесь, ладно.
Где-то неподалеку с визгом затормозила машина. Я видел, как между слепыми стенами привокзальных складов движутся черные силуэты – мокрая униформа блестела в скудном свете далеких огней.
– Ты обещал, Себастиан.
– Эй, вы там, – раздался чей-то, усиленный мегафоном голос, – выходи!
И я вышел под дождь, заложив руки за голову.
Я столько раз видел его по телевизору – и все равно не сразу узнал. И только не надо говорить мне, что все мажоры на одно лицо – просто как-то не вязался могущественный Аскольд с заурядной тюремной канцелярией. Тут ему нечего было делать.
– Встань, сука, – сказал за моей спиной конвойный.
Он резко дернул меня вперед и вверх, вывернув локти. Я охнул от боли. Аскольд недовольно сказал:
– Полегче.
Потом конвойному:
– Оставьте его.
– Но... – возразил тот.
– Здесь я распоряжаюсь, – холодно сказал Аскольд. – Да и... он ведь ничего мне не сделает. Вы ведь ничего мне не сделаете, Пьер-Олесь, верно?
Я пошевелил кистями рук, которые уже начали отекать, и устало согласился:
– Ага.
– Вот и славно. – Аскольд придвинул себе табуретку и сел. – Они, возможно, слегка погорячились. У нас очень мало практики обращения с заключенными, знаете ли...
– Ничего, – сказал я сквозь зубы, – нагоните... Наберетесь опыта...
Он вежливо согласился.
– Разумеется.
Спина тоже болела – невыносимо. Должно быть, почки. Выживу – еще долго буду мочиться кровью.
Он сидел, разглядывал меня и молчал. Так долго молчал, что я не выдержал первым.
– Что вам от меня нужно? У меня ничего нет...
Он сказал:
– Да... единственная пленка ушла к американцам.
И продолжал разглядывать меня. Глаза у него были сплошь черные, как у всех у них, чуть подернутые возрастной перламутровой пленкой... я понял, что он уже далеко не молод... Чего он от меня хочет, в самом деле?
– Я довольно много о вас знаю, Пьер-Олесь, – сказал он, наконец, – пришлось... Ничем особенным вы не отличились... Ничего не изобрели, ни против кого не восстали... Ну, разве что рискнули на стороне заняться нелицензированными разработками – немножко еретическими, но, в общем, совершенно безопасными. В сущности, вы просто-напросто конформист. Заурядный тип.
Я пожал плечами. Со связанными за спиной руками это было не так-то легко сделать.
– Почему же он пошел за вами? – неожиданно спросил он. – Почему не дождался моих людей? Почему рисковал? Я знаю, он боится высоты... Он же знал, что, если он останется, ему ничего не угрожает...
– Себастиан? – сообразил я.
Он хмуро кивнул.
– Я, правда, не знаю, Аскольд. Может быть, просто потому, что... ему надо было за кем-то пойти.
– Но почему за вами? – Он подошел почти вплотную, я ощутил странный, почти птичий запах, исходящий от него. – Ведь вы же ничтожество!
Я представления не имел, что он хотел от меня услышать, и потому молчал.
– Это все из-за его дурацких идей, – наконец сказал он. – Ничего... Вы просто наглядное пособие, Пьер-Олесь... Полагаю, если он посмотрит на вас через некоторое время, его человеколюбие испарится... Вас даже нельзя будет назвать разумным существом, никем назвать нельзя, только – чем... Люди, в сущности, очень легко ломаются. Такова уж ваша природа.
Я сказал:
– У вас свои методы.
– Верно...
Он вновь оглядел меня, потом сказал конвойному:
– Проводите его в камеру...
И вышел.
Больше я его не видел. И все же я совершенно точно знаю, куда он пошел – и примерно могу восстановить, что произошло там, в помещениях Правительственного комплекса на Владимирской горке, пока толпы людей под мелким дождем тянулись в черные зевы вагонов – тянулись меж двух шеренг других людей, вооруженных, в нагрудниках и защитных шлемах. Восстановить от имени Себастиана... Если сейчас, после всего, и есть у меня хоть какое-то право, то только вот это – говорить от имени Себастиана...
