– Может, я сумею найти что-нибудь, – сказал он наконец.
– Да уж постарайся, – сказал Эдди. – Но ровно в одиннадцать я выключу свет и вывешу на двери табличку «ПРОШУ НЕ БЕСПОКОИТЬ», и если после этого кто-нибудь постучится, я тут же позвоню дежурному и скажу: ко мне кто-то ломится, пришлите охранника.
– Сука ты ебаная, – с безукоризненным британским выговором сказал гаденыш.
– Нет, – сказал Эдди, – просто ты надеялся меня ебнуть. А я приехал, скрестив ноги. Так что придется тебе заявиться до одиннадцати с чем-нибудь, что мне подойдет – или будешь ты не простой гаденыш, а дохлый.
Гаденыш вернулся задолго до одиннадцати: он вернулся к девяти тридцати. Эдди догадался, что другой товар все это время лежал у него в машине.
На этот раз порошка было чуть побольше. Он был, правда, не белый, но все же цвета потускневшей слоновой кости, что обнадеживало, хотя и слабо.
Эдди попробовал на вкус. Как будто ничего. По правде говоря, даже больше, чем ничего. Вполне прилично. Он свернул бумажную трубочку и втянул порошок ноздрями.
– Ну, значит, до воскресенья, – бодро сказал гаденыш, поспешно вставая.
– Обожди, – сказал Эдди, словно это у него в кармане лежал пистолет. В некотором роде так оно и было. Его пистолет назывался Балазар. В удивительном нью-йоркском мире наркотиков Эмилио Балазар был важной шишкой, орудием крупного калибра.
– Обождать? – Гаденыш обернулся и уставился на Эдди так, будто думал, что тот сошел с ума. – Чего ждать-то?
– Да я, собственно, о тебе беспокоюсь, – ответил Эдди. – Если мне от того, что я сейчас задвинул, станет по-настоящему плохо, то бизнес наш отменяется. Если я загнусь, то он, конечно, отменяется. Но если мне только малость похужеет, то я тебе, может, и дам еще один шанс. Знаешь, как в сказке про того огольца, что потер лампу и вышли ему три желания.
– От этого тебе не похужеет. Это – «китайский белый».
– Если это «китайский белый», – сказал Эдди, – то я – Дуайт Гуден.
– Кто?
– Неважно.
Гаденыш сел. Эдди сидел у письменного стола, на котором рядом с ним лежала кучка белого порошка (коричневое говно он уже давно спустил в сортир). В телевизоре, благодаря любезности компании NTBS и здоровенной тарелке антенны спутниковой связи на крыше отеля «Акинас», «Металлисты» давали жару «Молодцам». Эдди испытывал слабое ощущение покоя, исходившее, казалось, из глубины его сознания… вот только на самом-то деле, как он узнал из медицинских журналов, оно исходило из пучка нервов у основания позвоночника – места, где локализуется героиномания, вызывающая патологическое утолщение нервного отдела.
«Хочешь по-быстрому вылечиться? – спросил он однажды Генри. – Сломай себе позвоночник. Ноги у тебя работать перестанут, палка – тоже, но зато с иглы тут же слезешь».
Генри это не показалось смешным.
По правде говоря, Эдди это тоже не казалось таким уж смешным. Если единственный способ избавиться от сидящей на тебе верхом обезьяны состоит в том, чтобы перервать себе спинной мозг над этим самым пучком нервов, стало быть, ты имеешь дело с очень тяжелой обезьяной. Не с какой-нибудь там макакой, не с симпатичной мартышкой шарманщика, а со здоровенным, злобным старым павианом.
Эдди начал шмыгать носом.
– Порядок, – сказал он наконец. – Сойдет. Можешь мотать отсюда, срань.
Гаденыш встал.
– У меня есть друзья, – сказал он. – Они могут придти сюда и начать делать с тобой всякое разное. Ты еще их умолять будешь, чтобы тебе позволили сказать мне, где ключ.
– Не-а, кореш, я-то не буду, – сказал Эдди. – Кто-то, но не я. – И улыбнулся. Он не знал, как выглядела эта улыбка, но, должно быть, не ах как жизнерадостно, потому что гаденыш смотался, смотался в темпе, смотался без оглядки.
Когда Эдди Дийн убедился, что гаденыш смотался, он приготовил себе дозняк.
Вмазался.
Уснул.
Так же, как спал сейчас.
Стрелок, каким-то образом пребывавший внутри сознания этого человека (человека, чьего имени он так и не узнал; холоп, которого невольник мысленно называл гаденышем, его не знал и потому ни разу не произнес), смотрел его сон, как когда-то, ребенком, до того, как мир сдвинулся с места, смотрел спектакли… или так он думал, потому что ему никогда в жизни не довелось видеть ничего, кроме спектаклей. Если бы он когда-нибудь видел кинофильм, он бы прежде всего подумал об этом. То, чего он не видел, он сумел выхватить из сознания невольника, потому что ассоциации были близкими. Но вот с именем было странно. Он узнал имя брата невольника, но не самого невольника. Но, конечно, имена – вещи тайные, полные могущества.
И имя этого человека не входило в число двух вещей, имевших значение. Одна из них была его слабость, его пристрастие к наркотикам. Другая – стальной стержень, скрытый в глубине этой слабости, как хороший револьвер, погружающийся в зыбучие пески.
Этот человек до боли напоминал ему Катберта.
Кто-то приближался. Невольник спал и не слышал. Стрелок не спал и поэтому услышал и опять выдвинулся вперед.
«Замечательно, – подумала Джейн. – Наговорил мне, до чего он голоден, я ему приготовила поесть, потому что он довольно симпатичный, а он взял и заснул».
В этот момент пассажир – парень лет двадцати, высокий, в чистых, слегка выгоревших синих джинсах и в рубашке в узорчатую полоску – слегка приоткрыл глаза и улыбнулся ей.
«Благодарствую, саи», – сказал он; во всяком случае, его слова прозвучали именно так. Почти, как на древнеанглийском… или на иностранном языке. «Бормочет во сне, вот и все», – подумала Джейн.
– Пожалуйста. – Она улыбнулась своей лучшей улыбкой стюардессы, уверенная, что он опять заснет, и сэндвич так и будет лежать несъеденным до тех пор, пока по расписанию не придет время подавать еду.
Ну, да ведь им же на курсах говорили, что так бывает всегда, правда?
Она вернулась на кухню, чтобы быстренько покурить. Чиркнула спичкой и, не донеся ее до сигареты, забыла о ней и замерла, потому что на курсах им не говорили, что бывает и так.
«Я подумала, что он довольно симпатичный. В основном из-за его глаз. Из-за его зеленовато-карих глаз».
Но когда человек в кресле N 3-А несколько секунд назад открыл глаза, они были не зеленовато-карие; они были голубые. И не сладко-узывно-голубые, как у Пола Ньюмена, а цвета айсберга. Они…
Ой!
Спичка догорела до самых ее пальцев. Джейн погасила ее.
– Джейн? – спросила Пола. – Ты в норме?
– В полной. Замечталась.
Она зажгла вторую спичку и на этот раз сделала все, как надо. Она успела затянуться только один раз – и тут ей пришло в голову совершенно разумное объяснение. Он носит контактные линзы. Ну, конечно. Такие, которые изменяют цвет глаз. Он ходил в туалет. Он пробыл там так долго, что она забеспокоилась, не укачало ли его – он был какой-то мутно-бледный, так выглядят люди, когда им нехорошо. А он просто снимал контактные линзы, чтобы они не мешали ему спать. Вполне разумно.
«Может быть, вы что-то почувствуете, – послышался ей вдруг голос из ее собственного, не столь далекого прошлого. – Словно что-то чуть-чуть кольнет. Может быть, вам покажется, что что-то самую чуточку не так».
Цветные контактные линзы.
Джейн Доринг лично знала не менее двадцати пяти человек, носивших контактные линзы. Большинство из них работало на этой же авиалинии. Никто никогда ничего такого не говорил, но, как она полагала, одной из причин могло быть чувство (которое испытывали они все), что пассажирам неприятно видеть кого-то из экипажа самолета в очках – это их слегка пугало.
Из всех этих людей она знала, пожалуй, четырех, носивших цветные линзы. Обычные контактные линзы стоят дорого; цветные – баснословно дорого. Все знакомые Джейн, кто не пожалел потратить такие деньги, были женщины; и все они уделяли своей внешности необычайно много внимания.
«Ну и что? Мужики тоже могут заботиться о своей внешности. А почему бы и нет? Он интересный».
Нет. Нисколько. Симпатичный – пожалуй, но не более того, да и до симпатичного-то он с этой своей бледностью еле дотягивает. Так почему цветные линзы?
Пассажиры самолетов часто боятся летать.
В мире, где угоны самолетов и контрабанда наркотиков стали обыденным явлением, персонал авиалиний часто боится пассажиров.
Голос, вызвавший к жизни, эти мысли, принадлежал инструкторше авиашколы, крутой старухе, выглядевшей так, словно она летала еще на почтовых рейсах Уайли. Голос говорил: «Не отмахивайтесь от своих подозрений. Даже если вы забудете все остальное, чему вас здесь научили, о том, как управляться с потенциальными или действительными террористами, помните вот что: не отмахивайтесь от своих подозрений. Иногда вам может достаться экипаж, который на отчете будет говорить, что у них ничего такого и в мыслях не было, пока этот малый не выхватил гранату и не сказал, мол, бери левей, на Кубу, а то щас все, сколько вас здесь есть, через сопло повылетаете. Но в большинстве случаев в нем окажутся два-три человека – большей частью из обслуги (а меньше, чем через месяц, это станет и вашей профессией) – которые скажут, что они что-то почувствовали. Вроде как что-то чуть-чуть кольнуло. Ощущение, что с парнем в кресле 91-С или с молодой женщиной в 5-А что-то немножко не так. Они что-то почувствовали, но ничего не сделали. Что же, их за это уволили? Да Боже упаси, нет! Нельзя надеть на человека наручники только за то, что вам не нравится, как он расчесывает свои прыщи. Суть проблемы в том, что они что-то почувствовали… а потом забыли».
