Когда я хвастаясь, показываю тебя Стасу и Витолсу, я не могу сдержаться перед ними, и все лапаю тебя за, что придётся, а ты делаешь круглые глаза, безуспешно стараясь оставаться серьёзной.
Мы с тобой сразу решаем принять их всех в Айрапет-клаб, и теперь мы ежевечернее упаливаемся там вчетвером.
Председателем клаба мы избираем Чайный Гриб. Его в банке с мутной жидкостью приносит из дома Стас.
«Отец разводит грибы» — сообщает Стас. «Пьющий жидкость сию будет иметь жизнь вечную» — гнусавит он подделываясь под Курёхина. А ещё Стас рисует на стене Айрапетовских розовых обоев огромный глаз. «Это мой глаз. Хочу всегда вас видеть».
Все было та-а-ак классно! Сладкий-сладкий сон, проснувшись от которого и поняв, что это всего лишь сон, всегда хочешь расплакаться.
Все разбилось под Новый Год.
* * *
У меня традиция своя есть — накуриться на Новый Год, и встретить его с близкими. Может не оригинально — но мне по душе.
И тут ты заявляешь, что уезжаешь к родителям в Бухару! Ну какая, скажи мне пожалуйста к чертям может тут быть Бухара? Мы уже почти полгода живём как счастливые муж и жена? А у Витолса на торжественном гашиш-банкете ведь все будут с подругами? А я значит опять? Неприкаянный? Не понял я тебя тогда… А ты меня не поняла. И все-таки уехала… (Неделя пролетит — сам не заметишь, милый. А я их пока подготовлю к мысли!)
А я в ту новогоднюю ночь, уже перед самым московским Новым Годом познакомился ближе с Вероникой…
Потом? Потом наверное была судьба. Какие-то идиотские забастовки областных студентов в ВУЗ городке, и тебя с остальными «областными» целый месяц не пускают в столицу.
За это месяц я хороню айрапет-клаб и все глубже вхожу в Веронику.
Поэтому когда ты возвращаешься, мои поцелуи походят на выдавливание сока из лимона. А целуешься ты уж точно совсем как — то стеснительно, без энтузиазма что-ли. Вот Вероника!
Ненадолго задумавшись, я тебе рассказываю как это делает Вероника. Она такая! Банк бы пошёл грабить с автоматом ради неё. Понимаешь? Ты ведь — мой друг? Мы ведь друзья? И останемся друзьями? Это же так просто?
И ты слушаешь все, ни чем не выдавая боли и тоски, когда я одним махом разрушаю целый мир.
А под утро тихо уходишь, забрав рюкзачок и не забыв приготовить мне завтрак.
Мы изредка встречаемся на поточных парах, избегая глядеть друг другу в глаза.
Мой отец — знающий обо всей истории, впервые за долгие годы отвешивает мне презрительную пощечину.
Потом эта гадкая вечеринка у Левина, вино Алеатико и плачущий Стинг, а я все подталкиваю тебя ближе к Левину, хочу «чтоб попала в хорошие руки», а сам два раза за вечер выхожу с Вероникой в просторный левинский подъезд, и поднявшись на пролёт выше, тру её милую полусухую, уперев в крышку мусоропровода.
* * *
Вот сейчас стою, притопав пешком с волгоградского бублика, и наблюдаю за тобой в освещённом окне первого этажа.
Ты красивая, Ди! Женственности прибавилось. Плавности. Желанная до боли. Греешь на плите молоко для симпатяшки дочки.
У тебя теперь уже есть дочка. А у меня только рюкзачок со сменой белья и просроченный студенческий билет.
Прикуриваю от бычка новую сигарету и все не решаюсь уйти.
Наверное, ушёл бы сейчас — но ты вдруг случайно замечаешь в окно меня. Сразу улыбаешься и машешь мне рукой. Как ни в чем не бывало.
А я захожу и остаюсь.
Так будто выходил минут на пять — курнуть и вынести мусор.
Ди в сильно подсевшем от частых стирок халатике, бесстыдно вознёсшемся над её фигурными коленками. Это тот самый старенький чистенький короткий халатик, рядом с которым Виктория Сикрет выглядит дешёвой китайской подъёбкой.
Она теперь стильно выщипывает брови и очень профессионально подкрашивает глаза за стеклами очков. Раньше такого за ней не водилось.
Раньше такие трюки Ди просто презирала.
— Мне мама твоя звонила. Ты зачем сбежал из тюрьмы? Может всё-таки вернешься? Тебе ничего не будет. Ты о близких подумал? А вдруг милиционеры сейчас сюда приедут?
— Нет. О близких я почему-то не подумал. А что, близких тоже заставят уголь ломом долбить? Может, сразу посадят на электрический стул? Нет. Близких не тронут. И даже зарядку не заставят делать в шесть часов утра. Близким однозначно легче, потерпят близкие. Господь, как говорится терпел…
И вообще, мне, видишь ли, ночевать сегодня негде, а ты о тонкостях юриспруденции рассуждаешь. Что с вами со всеми? Лучше покорми чем-нибудь.
— Покушать — пожалуйста, а вот насчет ночевать — у меня мама только из Бухары приехала. Скоро вернётся от соседки.
— Ди, разве же я сказал — «переспать»? Я сказал — просто ночевать мне негде, — вкладывая максимальный посыл сарказма. Хоть на пол брось овчинку…
Мне правда негде сегодня.
— Вот так и появляются бомжи на белом свете, приговаривает меня Ди.
Потом она гордо демонстрирует мне свою дочку, которая имела все шансы стать моей. Но я выбрал Веронику.
Засыпаю дщерь комплиментами, в надежде растопить лёд. И не напрасно. Все мамаши живут под впечатлением, что их дитя — что-то совершенно исключительное, до сих пор в природе не виданное. Даже на умничку Ди это распространяется. Глотает моих лещей, как загипнотизированная. В знак признательности даже тащит меня к ближайшей шашлычной. Сложно сказать, сколько же лет я уже не видел настоящего шашлыка. Лет пятьсот, не меньше. Узбекский уличный шашлык это музыка Чайковского в кулинарном виде.
Очень надеюсь, что Ди кормит меня шашлыком, чтобы позже нежно изнасиловать. Выдавить из меня все.
Наивный мечтатель.
Она не спешит воспользоваться своей непомерной властью. А может и не подозревает о ней? Черта с два, все она прекрасно знает — бабы всегда прекрасно отдают себе отчёт в своей силе. Сразу с момента запуска цветка лотоса в повседневную эксплуатацию. А может и до. Мне всегда интересно было в каком возрасте девчонки постигают смысл взглядов на собственную задницу. Именно этот возраст и сделают в будущем законным «уже можно». Вот увидите.
Закон войдет в историю, как первая поправка Гумберта.
* * *
Жизнь за решёткой прививает многочисленные шакальи уловки — говорил вам уже вроде, что отсидевший «никогда не станет человеком».
Я веду светскую беседу о свободе личности в авторитарном обществе, поэзии Мандельштама, расхваливаю из-за всех чужую дочку, но главное для меня это мой повышающийся с каждым словом лести рейтинг насчет поебаться.
Хотя в какой момент на меня накатывает отчаяние. Тянет вернуться назад во времени сделать все так, чтобы мы сидели бы таки в той же шашлычной, но только Ди была бы моей женой, а её Алиска — моей дочерью… Мои девчонки!
Я такой был бы отец… Такой, не знаю, такой прямо как гранит, надежда и опора! Ждали бы меня с работы, с подарками!
Хотя каковы гарантиии, что жизнь не казался бы полным дерьмом даже при этом, кажущимся мне сейчас идеальном раскладе. Может быть за годы вместе мы остоебали бы с Ди друг другу, сносились механически раз в неделю и я злобно тер бы ее, умоляя про себя, чтобы все побыстрее кончилось. В скандалах мы избегали бы кровопролития размахивая необходимостью «поставить на ноги дочь, а там хоть трава не расти». И каждый бы тихо ненавидел друг дружку за растоптанные мечты, в то время как дочь быстро подарила бы нам внука зачатого на героиновой вечеринке в ее неполные пятнадцать.
Тут Ди резко прерывает монолог о том, как гениальная дочка научилась читать за полгода до сверстников, и возвращает меня в реальность шашлычной. Передо мной колченогий белый столик с логотипом Совпластитал и дальнобойные мухи-тяжеловесы — бесплатное приложение любой уличной харчевни летнего Ташкента.
— А тогда, когда милиция тебя ловила, ну помнишь, в первый раз, они сразу ко мне припёрлись, видимо, у них уже есть все мои данные? В архиве? Как ты думаешь?
— Я так думаю, они уже давно засекли нас со спутника, и вон там, во-он видишь движение на крыше киоска, там уже вовсю занимают позицию снайперы. ****ец нам подкрался.
Пытаюсь отшутиться, но вопрос Ди сразу напоминает о неприятностях, которые до сих не разрешились сами собой. Ведь где-то там, группа охотников, с собаками и оружием азартно и неустанно вынюхивает мой след. Они перебрасываются шутками, радуется удачам, жрут, срут, смотрят в след смазливым бабам и неустанно меня ищут. Дался же я всем этим гадам! Какой вред я принесу человечеству, если просто поем сейчас здесь шашлыка, а потом нежно приласкаю Ди?
