Потом всё как обычно. Всё вниз по наклонной — слабое подобие моей искалеченной левой руки, воспоминание о раздолблённой наркотиками морщинистой печени, сожаление о погубленной долгой баландной диетой мужской силе, желание побыстрее довести дело до конца… Пых — пых — пых, нелепый танец в стиле полового молота.
Женщины вовсе не так красивы в «пылу утех» — вот ведь жуткое определение — совсем теряют весь этот лоск, от которого мне так хотелось сделать харакири на бублике.
Чем старше я становлюсь, тем больше понимаю — вожделенное наблюдение тайком за их променадом и вкачивание в них потных каких-то липких пахучих жидкостей — это как земля и небо. Не совместимо.
А дальше?
Дальше лежать с ней в душную, бескондиционерную ночь, прижавшуюся липким потным, теперь уже страшно постылым телом, и с сожалением мечтать о ванной, на худой конец — душе, дорогу в который наглухо заблокировала чуткая засранка мама…
Хотя все, и в правду, познаётся в сравнении. Никогда не бывает так плохо, чтобы не могло стать ещё хуже. Это мой лозунг.
Когда в четыре с копейками громом и молнией ударяет в дверь злой звонок, становится откровенно по барабану на липкость пота и на душную бескондиционерную ночь, и ты только благодаришь бога за рюкзачок, предусмотрительно использованный в качестве подушки и счастливый первый этаж Ди…
Ведь я бегу. Я — в бегах. Я — беглый каторжник. Эх ноги мои, ноги!
За четыре с половиной года я забыл как это оно, в бегах.
Попытаюсь наскоро описать, чтобы не отнять у вас времени, в двух словах. Итак, у вас есть насущные потребности, некоторые жизнено важные, некоторые — не очень. Католик ли вы или протестант, а может и совсем атеист, но вам всем одно надо: жрать хотя бы раза два в день, спать хоть часов пять в тихом, не запальном месте, принимать душ и, непременно, ибо это наводит душевный баланс, регулярно ебаться.
А вот когда вы в бегах, целая группа специально обученных разным пакостям негодяев, будет делать все, чтобы лишить вас этих простых и таких земных удовольствий. Паранойя уже никогда не покидает ваше сердце. Как хорошо бы вы не чувствовали себя некоторые дни в бегах, страх да пребудет с вами. Где-то в глубине — паскудным осадком.
Паранойя, как любая болезнь, потихоньку обостряется и вы с тоской понимаете, что по настоящему счастливы были только в тюрьме, когда вас никто не ловил и, вы, по сути никому не были нужны на хрен.
А ещё в тюрьме регулярно кормят…
Повезло мне в этот раз. Соскочил. Приперлись они в квартиру Ди как водиться в пять утра. Ну и прыгайте теперь по огородам, отрабатывайте козлиную зарплату.
Сколько тут исхожено, сколько километров намотал по этим дорожкам и полисадникам вокруг хрущоб выходящих на Бублик. Школа-то моя родная, английская специальная — всего в трех кварталах — на шестом Чиланзара. Где уж тут ментам ахангаранским за мной. Я дома у себя. В моем Ташкенте. Запыхался только. Сейчас бычок найду пожирнее — и выбью клин-клином.
Пяти утра еще нет. Вот и бычок — посижу, покурю. Что теперь делать до того как я смогу заявится к Машке? Она у меня по списку сейчас план Б.
Скорая перспектива окунуться с головой в Машку, растворясь между её крепких бёдер, наполняет моё существование мощным смыслом.
Поцелую Машу — все и наладится! И заживём, друзья. Мне это нужно сейчас, чтобы успокоиться и прогнать вездесущий страх. А чего я, собственно, боюсь? Поймают? Так отправят же обратно, в зону, а там я уже все ходы-выходы знаю, отсижу ещё двушку, подумаешь. Любой срок меньше четырёх — теперь не срок. Опыт.
Когда-то, на втором курсе, мы всю большую перемену неожиданно для меня целовались с Машкой взасос. В старом здании английского факультета, была целая куча пустующих пыльных аудиторий. Приходилось шастать туда три раза в неделю на пары к Маргарет Тэтчер, которая у нас вела грамматику.
Аудитории в здании старого английского факультета все сплошь маленькие, на десять человек, и захламлены исписанными первокурсными лав стори, переломанными лингафонными кабинками. Из них получались изумительные курилки. Забравшись в одну из кабинок, я только изготовился подкурить, как вижу в соседней кабинке вяло красившую губы Машку.
— Здорово, Машка!
А она вдруг перехватывает инициативу, и мы сладко, долго, размазывая свежий слой помады по щекам, целуемся. Что может быть в жизни лучше таких приятных неожиданностей. Мне не особенно нравилось её лицо, но при воспоминании о ее сочных, огромных и нежных губах я весь напрягся внизу.
Скорей! На Юник! Машка, я буду целовать тебя сейчас, как приговорённый к смерти, как неизлечимый раковый больной. Так сладко, будто завтра никогда больше не наступит.
Я буду любить тебя, будто ты Клеопатра, и за стенами спальни, палач уже готовит топор. Кстати, и перекушу заодно. Ежедневная проблема с питанием, как один из побочных эффектов свободы. Напишу об этом статью в журнал.
В такие моменты может закрасться подлая мыслишка — «А стоило ли бежать из тюрьмы, даже если никто и не охранял?»
Гоните её, подлую эту мысль, друзья! Из тюрьмы бежать надо не задумываясь. Всегда. Тем более если нет охраны — это ведь логичнее самой логики.
А звездюлей дадут, как поймают, за беспокойство, это да. Куда уж без звездюлей-то. Звездюлей, наверное, и боюсь. Жуть. Знать, что вас обязательно безжалостно отмудохают малограмотные представители МВД. Это гораздо хуже чем добровольный визит к дантисту. И потом, страх всегда больше, чем то, чего мы боимся.
Ну-ну, пусть поймают-ка сперва. Я буду осторожный, как Штирлиц. Вот прозвоню сейчас Машуньку, перед тем, как ехать. Пусть выспится только. Сладкая моя. Подберусь поближе — потихоньку и звякну.
Телефон — автомат, в двух кварталах от ее дома.
— Ну ты совсем очумел что-ли? На хрена с тюрьмы сбежал?
— Маш, я же те вчера объяснял!
— Да пошел ты! Мама только недавно отошла от ментов, которые Славку ловили, а тут опять ночью припёрлись вчера.
— Кто припёрся? Как они узнали-то? Блин, Машка, я же не нарочно. Прости!
— Ты мне из дома звонил вчера? Они были там и посмотрели последние номера, которые ты набрал, штирлиц гребанный! Знаешь, менты говорят, тебе ничего не будет, если сам сдашься.
— Они всегда так говорят, Маш. Сдавайся — мы тебя сразу отпустим! Подпиши — здесь, тогда тебе ничего не будет. Это у них называется процессуальные мероприятия. Погоди, а Славка-то давно откинулся? Адрес дашь его?
— Он живёт в трёх кварталах отсюда, не звони больше мне. Малявину и Агронской не звони ни в коем случае, их отцы тоже сидят, будут запугивать, если тебя не сдадим, а мне пришлось им все студенческие фоты отдать. Так что они теперь тебя быстро обложат. И у Славки не зависай долго. Его участковый проверяет через день. Удачи желаю, но если есть мозги — сдавайся!
— Русские не сдаются!
— Давай, пока…
Повесила трубку.
Тут же, развернувшись вижу вывеску «Опорный пункт милиции». Вывеска делает мои ноги ватными и я отчётливо понимаю, что это значит — опустилась матка.
Меня снова пытаются поймать. Всерьез. Вот нахрен я им сдался спрашивается? Что занятия поинтересней нет? И какая от меня такого насмерть напуганного опасность? В его глазах отразилось ужас загнанной лани.
Опорный пункт. Интересно что значит это «Опорный»? Опираться на милицию, чтобы? Топорный? Запорный? Порно? Эта хрень крутится в голове пока я бреду к Славке. Вот и поласкал Машку власть.
Машка, прощай! Прощай, сладкая и незаконченная до конца губастая симфония моя!
* * *
Славка сидел со мной свою двушку. По той амнюге, которой меня выфутболили на колонку, его папа, руководитель спорткомплекса «Трудовые резервы», вывез Славку домой. В полужидком состоянии. Дни, когда Славка не висел под герой, можно сосчитать по пальцам.
«Трудовые резервы» в последнее время готовили бойцов для двух основных ташкентских группировок, поэтому бабло у папы водилось.
Славка — бывший борец-вольник с головой, плавно переходящей в шею.
У него только одна слабость — героин. При чем он так взвинтил дозу, что родителям приходилось загонять ему двухсотграммовый стаканчик от чипсов Принглз, полный розоватой афганской геры, каждые две недели.
Половину стаканчика забирал положенец зоны, поэтому Славка пользовался огромным авторитетом среди братвы.
Со мной он общался только по тому, что я когда-то учился с сестрой его жены. А кто не мечтал в тайне приласкать сестренку собственной жены?
Суть нашего общения сводилось к тому, что Славка, влупив очередную дозу, любил внушительно растолковывать мне суть понятий как она есть, время от времени проваливаясь в бредовый пинак и полузакатывая глаза. Это делало его похожим на мертвого Ельцина.
