Становится теплее. На востоке уже маячат городские огни.
Я пойду вдоль рельсов. Буду пробираться в их тени там, где железная дорога проходит над домами и башнями, убогими лачугами, роскошными конторами и городскими тюрьмами; я буду следовать вдоль них на высоте арочных сводов, не дающих им оторваться с земли. Я должен найти дорогу в город.
Мой плащ (громоздкий наряд, непривычно и болезненно облегающий тело) тяготит меня; кроме того, я чувствую тяжесть кошелька. Вот что защищает меня здесь; а еще – обманчивая мысль о том, что больше я никуда не мог прийти. Печаль и стыд, мучительная боль заставили меня добраться до этого исполинского нароста, до этого пропыленного города. И теперь вокруг меня – замысел, воплощенный в костях и камне, хитросплетение тяжкого труда и насилия, символ откормленного владычества, покоящегося в глубинах истории, – этот непостижимый враждебный край.
Нью-Кробюзон.
Высоко над рынком резко распахнулось окно. Из него вылетела корзина и, описав дугу, пронеслась над ничего не подозревающей толпой. Судорожно перекувырнулась в воздухе, а затем, кружась, продолжила свой спуск на землю, замедленными и неровными рывками. Во время этого рискованного танца проволочная сетка царапнула шершавую стену дома и камнем полетела вниз. Со стены, обгоняя корзину, посыпались краска и бетонная пыль.
Яркие лучи солнца пробивались сквозь покрытое неровными серыми облаками небо. Там, куда спускалась корзина, пестрели беспорядочно разбросанные лотки и повозки. От города поднимались зловонные испарения. Но сегодня в Пряной долине был рыночный день, и расстилающийся над Нью-Кробюзоном мерзостный дух гниения и нечистот в этом районе был несколько приглушен ароматами паприки, свежих томатов, горячего масла, рыбы, корицы, копченого мяса, бананов и лука.
Съестные ряды шумной полосой растянулись на всю длину Седрахской улицы. Книги, рукописи и картины заполнили собой весь Селчитский бульвар – небольшую протянувшуюся к востоку улочку, вдоль которой кое-где росли баньяны и стояли домики с осыпающейся штукатуркой. К югу, вдоль дороги на Барачное село, раскинулась торговля керамикой; к западу развернулась торговля деталями для машин; на одной из боковых улочек торговали игрушками; между двумя другими – одеждой; остальные бесчисленные товары заполняли собой все проулки и переулки. Торговые ряды, криво изгибаясь, сходились к Пряной долине, подобно спицам сломанного колеса.
На площади же царило полное смешение. В тени древних стен и грозящих вот-вот обрушиться башен была свалена в кучу всякая утварь, рядом стоял ветхий столик с разложенными на нем осколками глиняной посуды и грубыми украшениями из керамики, ящик с полуистлевшими школьными учебниками. Древности, секс, порошок от вшей. Между прилавками громоздились строения, откуда доносились топот и недовольные голоса. В чревах заброшенных домов ругались между собой нищие. Представители удивительных рас покупали всякие странные вещи. Пряный базар – крикливое смешение товаров, взяточников и ростовщиков. Закон торговли гласит: не давай покупателю забыть об осторожности.
Зеленщик, стоявший как раз под спускающейся корзиной, посмотрел вверх, на блеклый солнечный свет и на дождь из штукатурного крошева. Он протер глаза. Затем, потянув за веревку над головой, потащил к себе болтавшуюся на ней потрепанную корзинку. Она наконец оказалась у него в руках. В корзине лежали медный шекель и записка, написанная аккуратным, затейливым почерком. Уставившись в бумажку, продавец озадаченно почесал нос. Порылся в разложенном перед ним товаре, сверяясь со списком; положил в лукошко яйца, фрукты и несколько корнеплодов. На одном из пунктов он остановился, перечитал, а затем с похотливой ухмылкой отрезал ломоть свинины. После этого он положил шекель в карман и стал искать мелочь, прикидывая стоимость доставки; в конце концов он отправил вслед за едой четыре стивера сдачи.
Обтерев руки о штаны и подумав с минуту, он что-то нацарапал угольком на списке, а потом запихал листок в корзину вслед за монетами.
Зеленщик дернул три раза за веревку, и корзинка заплясала в воздухе, отправляясь в обратный путь. Она поднималась над низкими крышами соседних домов, равномерно постукивая о стену, вспугнув по дороге сидящих на потолочных балках галок в одном из пустующих этажей и оставив на испещренной царапинами штукатурке еще один след, прежде чем снова исчезнуть в том окне, из которого недавно появилась.
Айзек Дэн дер Гримнебулин вдруг понял, что это был сон. Он в ужасе осознал, что снова работает в университете, вышагивая перед огромной доской, исписанной сложными формулами рычагов, сил и давлений. Введение в материальную науку. Айзек тревожно уставился на класс, и тут в дверь заглянул этот чертов карьерист Вермишенк.
– Я не могу работать в этом помещении, – громким шепотом произнес Айзек, кивая на окно. – Слишком много шума от рынка.
– Ничего, ничего. – Голос Вермишенка был ласковым до тошноты. – Пора завтракать, – сказал он. – Это отвлечет тебя от шума.
Услышав столь абсурдное заявление, Айзек с невероятным облегчением стряхнул с себя дремоту. Вместе с его пробуждением в явь вернулись и пронзительные крики базарной ругани, и запах готовящейся еды.
Он лежал, не открывая глаз, раскинувшись на кровати. Ему слышались шаги Лин по комнате и легкий скрип половиц. Весь чердак был наполнен едким чадом. У Айзека потекли слюнки.
Лин дважды хлопнула в ладоши. Она уже знала, что Айзек проснулся. «Вероятно, определила это по тому, что я закрыл рот», – подумал он и усмехнулся, не открывая глаз.
– Я сплю, потише, бедный Айзек так устал, – захныкал он и свернулся калачиком, как ребенок.
Лин снова хлопнула и вышла.
Он заворчал и перевернулся.
– Фурия! – прокричал он ей вслед. – Мегера! Ведьма! Ну ладно, ладно, твоя взяла, ты, ты… ты просто… сварливая баба, злючка…
Он потер лоб и сел, робко улыбаясь. Лин, не оборачиваясь, сделала в его сторону неприличный жест.
Она стояла спиной к нему у плиты обнаженная, то и дело отскакивая, когда со сковородки взлетали брызги горячего масла. Одеяло соскользнуло с живота Айзека. Тот был похож на дирижабль – огромный, тугой и сильный. Густо поросший седыми волосами.
Лин была безволосой. Под ее красной кожей можно было различить крепкие мускулы, каждый в отдельности. Не тело – анатомический атлас. Айзек изучал его с радостным вожделением.
У него зазудело в заднице. Запустив руку под одеяло, Айзек с прямо-таки собачьим бесстыдством начал копаться в заднем проходе. Вдруг что-то лопнуло под ногтем, и он выпростал руку – рассмотреть. На кончике пальца беспомощно висела крохотная полураздавленная личинка. Это был реффлик – безобидный мелкий паразит хепри. «Бедняга, наверное, был здорово ошарашен, когда попробовал моих соков», – подумал Айзек и стряхнул насекомое с пальца.
– Реффлик, Лин, – сказал он. – Пора мыться.
Лин в раздражении притопнула.
Нью-Кробюзон представлял собой гигантский рассадник заразы, зачумленный город. Он просто-таки кишел паразитами, бациллами и сплетнями. Ежемесячная химобработка была обязательной профилактической мерой для хепри, если они не желали страдать от зуда и язв.
Лин вывалила содержимое сковородки в тарелку и поставила ее напротив блюда со своим завтраком. Усевшись за стол, она жестом предложила Айзеку присоединиться к ней. Тот поднялся с кровати и, спотыкаясь, пересек комнату. Он устроился поудобнее на небольшом стуле, стараясь не посадить занозу.
Айзек и Лин сидели нагие друг против друга за простым деревянным столом. Айзек представил себе, как они выглядят со стороны. Могло бы выйти красивое, необычное фото, подумал он. Чердачная комната, пылинки в луче света из оконца, книги, газеты и рисунки, аккуратно сложенные в стопки рядом с дешевой деревянной мебелью. Темнокожий мужчина – большой, обнаженный и упитанный, с ножом и вилкой в руках, неестественно спокойный, сидит напротив хепри. Тонкий абрис ее тела, силуэт хитиновой головы.
Забыв о еде, они несколько мгновений смотрели друг на друга. Лин знаками сказала ему: «Доброе утро, милый». А затем принялась есть, все так же не отрывая от него взгляда.
Во время еды Лин казалась чужой, и их совместные завтраки всегда были для Айзека и вопросом, и утверждением. Глядя на нее, Айзек испытал знакомые чувства – едва возникшее и тут же подавленное отвращение, гордость от этой победы над собой и преступное вожделение.
В сложно устроенных глазах Лин виднелись отблески света. Сяжки на голове подрагивали. Она взяла половинку помидора и вцепилась в нее челюстями. Затем опустила руки, а внутренние части ротового аппарата принялись пережевывать пищу, удерживаемую внешними челюстями.
