– Серьезно?
– Правда. Ты что не видишь, как у меня текут слюнки?
Потом из окна выглянула женщина. При виде меня её растерянное лицо стало строгим и гордым, как у римской матроны.
– Что вы тут делаете? – сказала она без всякого акцента, однако с типичными обертонами строгого рабовладельца.
Да, да, знаю, шабашники, вроде нас, не имеют права подходить к жилым строениям ближе чем на пятьдесят метров. Если бы на нашем месте работали биомехи[3], то им, наоборот, надлежало бы не удаляться от жилья дальше чем на полсотни метров. Они ведь могут повредиться, переохладиться или перегреться, их могут украсть – а они, в отличие от нас, стóят ой как дорого.
– Мы случайно повредили коаксиальный кабель, ведущий к вашей резиденции – честное слово, мы не виноваты, подрядившая нас организация не указала его на плане. Я пытался понять, куда он ведет. Да вот еще это…
Я показал консоль.
– У меня чистые руки. Честно.
И в самом деле, я мыл их только вчера.
– Бросьте это в мусорный бак, – отрезала мадам. – А насчет кабеля не волнуйтесь так – я вызову нашего электрика, он сам все проверит.
– Нет, не выбрось, – из окна снова появилась девочка-палочка. – Это моя любимая консоль. Пусть дядя принесет ее сюда, а я угощу его твоими пирожными.
– Но этот господин совсем не хочет есть.
Какой фальшивый голос был у этой мадам. Но девочка сразу опровергла свою мамашу.
– Он только что сказал, что хочет. Пусть придет сюда и мы вместе поедим. Пожуем-поболтаем.
На лице женщины выписалось страдание. Ее можно было понять и даже представить себя на ее месте. Богатые тоже плачут, страдают, переживают – это нам, голи перекатной, внушили с помощью бесконечных мыльных сериалов. С одной стороны эта мадам привыкла угождать своему странному ребенку, с другой – я был для нее опасен. Какой-то подонок из низших слоев, наверняка криминальный, скорее всего, несущий биологические и информационные вирусы, инфосифилитик, сифоинфилитик. Наверное, еще год назад я застеснялся бы и оставил ее самостоятельно решать проблемы со своим ребенком. Но за этот год моя совесть куда-то подевалась, сдулась, исчахла.
– Эй, давай, поднимайся на второй этаж, – знай себе нудила «палочка». – Чего тянешь, что ты там стоишь, как памятник?
– Если вы не возражаете, хозяюшка, я зайду на десять минут. Так, наверное, будет лучше для вашей малышки. И, кроме того, мне есть, что сказать ей насчет правильного питания.
На лице женщины обозначился перелом. Душевный перелом.
– Ну, хорошо, десять. Я сейчас спущусь и открою вам.
И дверь действительно распахнулась. Чтобы я мог войти, хозяйке пришлось отключать робостража, который уже потянул ко мне свои щупальца.
– Выдохните сюда, пожалуйста.
Я дыхнул в трубку, на ней зажегся зеленый индикатор. Теперь хоть буду знать, что у меня нет туберкулеза и серозного менингита. А вши, надеюсь, не разбегутся – не кони же.
Впрочем, дальше первого этажа мне подняться не дали. Бдительная женщина остановила меня в подсобке около кухни. Ничего такая подсобка, я бы согласился в ней прожить всю оставшуюся жизнь, особенно если будет доступ на кухню – а там картошечка сама чистится, кастрюльки сами по плите скачут на магнитных подушках, а холодильник рассказывает и показывает, какие блюда можно изготовить из всякой снеди, лежащей у него во чреве.
Вбежала девочка-палочка. Даже влетела. Похоже, ее легкое тельце перемещалось под действием сквозняка.
– Гамбургер хочешь?
– Давай вначале твою консоль проверим.
– Да дерьмово она работает, уже неделю. Поэтому я и выбросила ее в окно, когда онлайн вырубился. Папа говорит, что может ее починить, только ему неохота свое время тратить на эту окаменелость.
– Мне охота. Я тоже окаменелость.
Консоль включилась по голосовой команде и начала загружать операционку «Линукс Убунту». Штучка, в самом деле, антикварная, с корпусом из какого-то золотистого металла и изумрудными кнопками. А неисправность оказалась хиленькой – один из дисковых разделов переполнился. Сто лет неиспользовавшиеся файлы я удалил, файл подкачки уменьшил. Это минут десять у меня заняло.
– Так ты получается круче моего папы, – подытожила «палочка», дотошно проверив работу консоли.
– Я бы этого не сказал. Просто твой папа – человек будущего, а я – вождь одного маленького забытого племени, в котором кроме меня никто уже не числится.
– А где твои перья, вождь?
– Потерял, потому что носил набекрень, как матросы бескозырку. Ладно, я пошел, меня уже бизоны заждались.
– Ты ж голодный, – напомнила девочка. – У нас весь холодильник забит жратвой. А холодильник у нас здоровенный, как шкаф. Даже не понимаю, зачем нам такой холодильник?
– Попробуйте мои жареные колбаски, – вымучила из себя хозяйка, – это баварские охотничьи вурстхен.
Честно говоря, я на эти «вурстхен» набросился как бешенный зверь, с утра же почти не жрамши, у меня на свежем воздухе аппетит зашкаливает. Соблюсти декор уже не получилось. Я, если б представилась возможность, и хозяйку бы сожрал. Пухленькая такая.
– Ты присоединяйся, – переведя дух, сказал я «палочке». – Как звать твое превосходительство?
– Николь. Никки.
Что ж это с именами нынче творится? Куда Маши-Наташи подевались, растаяли что ли как снегурочки вместе с полярными льдами?
– А чего сама не ешь-то? Ты же настоящий гвоздь, Никки. Вырастешь, будешь как вешалка. На тебя тогда пальто будут вешать по ошибке.
– Уже ем, – сказала девочка и откусила от колбаски под восхищенные взгляды своей мамаши, потом еще и еще. – А я не хотела есть, потому что мир – ужасен. Он – противный!
– И плевать на мир. Чего о нем думать? Он-то про нас не думает. А чем он тебе ужасен?
И она рассказала про какого-то белого медвежонка из зоопарка, у которого слишком маленький бассейн и который никогда уже не сможет увидеть свою ледовую родину, потому что все льды растаяли.
– Медвежонок! Мне бы на место этого млекопитающего. Уж он то, не беспокойся, трескает за милую душу.
– Доктор сказал, что у некоторых детей обостренное чувство справедливости, – добавила женщина, – и они могут высказать протест только одним образом – прекратить есть, чтобы досадить своим родителям, которые для них часть этого несправедливого мира.
– Когда я досаждал своим родителям, то съедал все сладкое из буфета, – сказал я. – Спасибо, мне пора. А то бизоны действительно заждались и уже начали острить рога… Знаете, барыня-сударыня, о несправедливости Николь могла узнать только о вас. Не надо портить жизнь ребенку.
Вечер прошел неплохо, учитывая, что бригадир Иван Магометович дал только пару затрещин Ваське. Я для молодого быковатого Ивана Магометовича проходил под грифом «чудачок в пенсне» и он как-то меня сторонился. Если бы я был такой же быковатый и жлобоватый как он, только пожилой, то получил бы статус «бати» со всеми вытекающим позитивными последствиями. Но и «чудачком» быть ничего.
Ночевали мы в заброшенной гостиной, на отличных матрасах под старыми пальто, пахнущими бабушкиным нафталином. Наладили даже печурку для полного комфорта. Васёк смастерил ее из двух вёдер и канализационного сифона.
Кастрюлю картошки наварили – она возле дома росла; стало быть, какие-то бомжи сажали ее весной. От них только пятна крови на стенах остались. Это, стало быть, доблестные виджилянты постарались, очистили прекрасный новый мир от никому не нужных зверолюдей. (Виджилянты косят под «комитеты бдительных» [4] с американского Дикого Запада, но это скорее «хашар» времен монгольского нашествия. Хитроумные завоеватели тогда использовали толпу из местных жителей. Хочешь жить – убивай своих. Хашар привыкал делать фарш из своих и уже находил в этом удовольствие.)
Бригадир ночевал в соседней комнате со своей дульсинеей, но, видно, от нее было толку мало – девятый месяц беременности. В полночь бригадир вышел на крыльцо – сердито, судя по топоту кирзачей. Слышно было, как с трудом заводится движок антикварного ЗИЛа. Добрый молодец Магометыч поехал искать любовь и ласку на трассе. А дульсинея еще через часок потихоньку разбудила меня и предложила разделить ложе.
– Ты, Сеня, не такой беспокойный, как Иван, – пояснила она. – Он вообще зверюга в постели. Закусит удила и фиг угомонится.
– Ты чего, Маринка, ерундой заставляешь заниматься, у тебе девятый же месяц.
– Десятый уже. Мне рожать пора, через неделю сынок его такой здоровый будет, сущие бес на семь кило – меня разорвёт, когда вылезать будет.
– Раз такое дело, пособить можно. Стой, а от Ивана неприятностей не будет?
– Он раньше восьми не заявится. До той стервы, к которой он катается – два часа езды в одну сторону, зато денег не берёт.
Вообще-то Маринку в бригаду привел я. Она на черном рынке своим худосочным телом торговала. В смысле, предлагала зачинать естественным путем, in vivo, и в матке ее выращивать эмбрионов – тех самых, трехнедельных, чьи клетки используются для лечения старых пердунов. Но тоща и грязна была Марина настолько, что все ею брезговали. Включая меня. Я тогда еще рассчитывал к своей супруге вернуться, морально чистым, так сказать. Когда я Маринку привел, то Магометович чуть нас обоих не побил, но потом все-таки взял её на вакантную позицию поварихи. Там она покрылась жирком, из тощей и шершавой стала гладкой, тугой и пошла на повышение – прямо в объятия командора…
