Такая вот была моя первая Виктория на этом поприще.
Оставлю это на ваше усмотрение — но попытку оплодотворить Вику я все же не засчитываю. И уж точно к ней сейчас не поеду.
Хотя если ее не растерзала еще по кругу вся чеченская диаспора, думаю даст она мне без лишних разговоров.
Сегодня придется идти ночевать к отцу.
Мой отец когда-то был большим человеком маленького роста. За ним приезжала черная «Волга», и иногда нас пускали в маленький потаённый полуподвальный магазин, где продавали экзотические бананы и красную икру.
Бананы кончилось вместе с союзом. Отец стал рядовым преподом истории в универе. Черная волга нас сразу бросила. Повезло, правда, что отец успел купить маме жигуль и мы еще беззаботно катались какое-то время.
Вскоре выяснялось, что мой отец совершенно не знаком с конструкцией двигателей внутреннего сгорания, и тут нас сразу бросила мама.
Мама ушла жить к Татарину.
Татарин был огромным мужчиной с крепкими мышцами живота. В отличии от отца, он произносил не больше двух-трех десятков слов в сутки. Зато он мог с завязанными глазами разобрать и промыть карбюратор легендарной копейки. На время, с секундомером. У отца просто не было шансов. Мама с ним развелась. Развал страны теперь четко ассоциируется у меня с мелочными переговорами о разделе совместного имущества.
Кандидатские и докторские диссертации в Узбекистане почему-то до сих пор положено защищать на русском языке. Русский теперь что-то вроде латыни наверное. Язык науки. Виват академиа!
Моей отец превратил это в источник легкой наживы. Теперь он пишет и продает диссертации молодым узбекским ученым. Строчит диссертации, как сапожник шьет сапоги, а маляр красит. Ремесленным способом.
Это сохранило возможность завтракать с красной икрой.
Увы, развод с матерью, спорный факт, что Тамерлан теперь не средневековый захватчик, а великий дедушка узбекского народа, а также что Россия это — колонизатор-империалист, окончательно доконали моего отца.
Теперь все чаще и чаще на завтрак вместо кофе у него коньяк. Быстро побагровев, отец бьет себя в грудь, поросшую кустиками седых волос, и ревёт: Да я сто семьдесят два раза кандидат наук, я шестидесяти девять раз доктор. Меня в член-коры уже давно пора! Не ценят ведь бабуины, чертовы бабуины…
Я знаю, что длинной лекции отца о том как правильно жить мне сегодня не избежать. Но я очень хочу жрать и еще надеюсь выкружить у отца немного денег.
Поэтому, дотопав до универа всего за каких два с половиной часа (на трамвай не было денег), я терпеливо караулю его у входа.
* * *
Ожидал услышать кучу упреков, но отец страшно мне обрадовался.
— Сейчас купим чего-нибудь вкусненького. Мне бутылку хорошего коньяка презентовали, уже два дня вокруг нее хожу — вот и повод теперь есть! Отличный повод.
На отце несвежая рубашка с грязноватым воротничком и брюки с тремя, по меньшей мере, стрелками. После второй рюмки действительно классного коньяка отец начинает свой спич.
— Все учебники по истории изъяли, новых и не думают печатать. Не знают что писать. Не устаканилась еще идеология. Сделали из истории — проститутку. Всех таджиков в Бухаре и Самарканде узбеками переписали.
А Рашидова сначала в центре схоронили, потом выкопали — не то символизирует, увезли в родной город, ночью, как собаку. Там скверик ему отвели. А теперь опять в центре города ему памятник отгрохали, рядом с резиденцией Романовых. Смутные времена.
А казахи — пожалуйста вам — кономический подъем, даже зачатки демократии какой-то. Я вот думаю, может у кочевых народов больше тенденции к самоуправлению, народовластию, чем у оседлых и послушных?
Я молча киваю, боюсь, что дискуссия затянется. Видел бы он, что творят с такими вот теоретиками в тюремных подвалах, может бы его и не стала так заботить судьба трупа бывшего Первого секретаря узбекской компартии.
— А ты, кстати, зачем из тюрьмы сбежал, слушай? Дурак совсем? Внимание отца с глобальных проблем преподавания новейшей истории джамахирии сдвигается на меня.
— Никто не охранял, вот и сбежал.
— Вечно ты ерундой какой-то занимаешься. А паспорт теперь как? Прописка? Военкомат?
Папа, логика тут железная. Ты сидишь в тюрьме — тебя охраняют. Собаки лают, автоматчики на вышках покуривают. Чуть дернешься и подстрелят. А тут вдруг — представь, все это исчезло разом.
Тюрьма осталось, а охраны нет. Что дальше будешь делать — сидеть или бежать? Бежать конечно же, пап. Бежать в ту же секунду. Бежать! Или я не прав?
— Логика, говоришь? Отец цепляет вилкой упругий скользкий грибочек.
Знаешь, в семидесятые в Америке один психолог, Стэнли Милгрэм, провел эксперимент. Интересный, хотя и провокационный конечно.
Отец судорожно вливает в горло стопку коньяку. Раньше я не замечал, как ловко он это проделывает — вдохнул будто.
— Одним словом. Брали двух подопытных. Одного называли учитель, другого ученик. Учитель зачитывал словосочетания и неожиданно остановившись, просил ученика повторить. Если ученик ошибался, учитель включал реостат и ученика било током, через подсоединенные к голове электроды.
Учитель видит как ученика привязывают к стулу и соединяют электроды.
Перед учителем пульт с надписями «Слабый ток», «Средний ток», и «Внимание, опасный для жизни ток». Там же большой вольтметр такой, со стрелкой. Перед опытом и самого учителя бьют током, чувствительно так, вольт сорок пять, чтобы понимал какой у него инструмент в руках.
— Бухенвальд, блин, какой-то! А в чем суть опыта-то? Таким макаром что, запоминать быстрее?
— Вся хитрость в том, что опыт ставят не над учеником, а над учителем. Роль ученика исполняет актер или студент. Тока-то в машине во время эксперимента на самом деле нет, однако учитель не подозревает об этом! А ученик стонет и орет, как будто его и правда бьет ток.
— Ах вот оно что! А в зоне это называется проверка на вшивость. И что, пап? Вывод-то какой? Курвится учитель?
— Тебе надо бы избавляться от этих лагерных словечек. Всегда старайся пользоваться языком собеседника, а не собственным. Ты же переводчик, в конце-то концов.
А что дальше? Дальше — Милгрэм заставляет учителя увеличивать силу тока с каждой ошибкой ученика. Обычно на 120 вольтах, учитель переспрашивает — А стоит ли продолжать?
Когда доходит до 250, учитель отказывается бить ученика током.
Тогда Милгрэм настаивает. Надо бить током до тех пор, пока ученик не запомнит всех словосочетаний!
А учитель уже боится:
— Но у него слабое сердце, он же сам вам говорил!
— Заверяю вас, ток больно бьет, но совсем не опасен. Вы не отвечаете не за что. Пожалуйста, продолжайте. Нужно довести эксперимент до конца.
Короче говоря, из сорока человек «учителей» — двадцать пять довели напряжение до 450 вольт, не думая о логике и подчиняясь целиком власти Милгрэма. Он орал на них или обманывал или сулил какие-то выгоды подопытному. И учитель выполнял все требования. Ведь Милгрэм говорил им — «я несу ответственность за последствия». Понимаешь?
— Да вроде понимаю. Типа мы приказ выполняли. Прокатить бы этого Милгрэма твоего по лохмачевским хатам в спецподвале МВД. На парочку рефератов насобирал бы впечатлений.
— Я тебе не об этом твержу. Спецподвал — посмотрите герой какой! Был бы ты как Шаламов, ну ладно, как Солженицын, на худой конец — тогда мог бы кичиться своими подвалами, бестолочь несчастный!
Вывод Милгрэма в чем?
Само существование любого общества подразумевает наличие власти — это норма. А власть, в свою очередь, требует подчинения. И подчинение власти является настолько мощной тенденцией поведения человека, что порой задвигает на задний план такие важные элементы как мораль, этика и человеколюбие. Лишь бы остаться послушным, «нормальным» членом общества. В рамках существующего законодательства.
Поэтому и нельзя убегать из тюрьмы, пока не отпустят. Даже если нет охраны! Пойми, не смотря на несовершенство любого общества, тебе придется жить по его законам. Даже если законы иногда противоречат логике.
И будешь сидеть в тюрьме без замков, если это нужно для блага этого общества.
Последнюю фразу отец уже кричит во весь голос, как на трибуне какого нибудь съезда. Не хватало только, чтобы соседи участкового вызвали. Четвертый этаж все-таки — когти рвать можно только через шахту.
— Ладно, ладно, пап, ты меня убедил. Убедил! Давай я лучше тебе рассказ свой первый почитаю, а?
— Читай, послушаем. Вот это — другое дело. Творчество — оно над властью, оно над обществом и всеми условностями этими.
Я читаю вслух какой-то нелепый рассказ, написанный еще в тюрьме, и дойдя до кульминации, потихоньку смотрю на отца, в надежде на реакцию.
