— Узнаете? Этот — из посольства Чада. А этот — с территории посольства ФРГ. Дешевые трюки, Брусилов. Сколько их было всего?
Я почувствовал, как внутри у меня что-то оборвалось. Что-то тяжелое и скользкое. Оно упало, вертанулось разок и вдруг как пошло, как пошло крутиться, стремительно набирая обороты. И вроде бы я хочу остановить этот проклятый маховик, но куда там! Поздно. Я понял, что сейчас совершу нечто непоправимое. Должно быть, глаза у меня сделались бешеные, потому что Папа Монзано стал вдруг подниматься из-за стола, а бесцветный напружинился весь, как перед прыжком и сделал короткое и очень понятное движение рукой.
В следующую секунду все стало на свои места. Я бы, конечно, и так сумел овладеть собой. А они… Они не знали этого, и сработала привычка сначала делать, а уж потом размышлять. Бесцветный саданул меня рукояткой пистолета по темени, и маховик во мне тут же остановился. Я заметил, что психологу явно не по себе от этого маленького приключения. Угрюмый же загадочно улыбался.
— Вы не могли найти все сибры, — сказал я.
Мне не было больно, и я был абсолютно спокоен.
— Могли, — мягко возразил Папа Монзано, — но мы не видели в этом смысла. Мы просто разыскали Светлану Зайцеву.
Я дернулся, и он добавил:
— Никто ее не трогал, Брусилов. В этом мы тоже не видели смысла.
Он сделал паузу, и я не мог не спросить:
— Но тогда в чем же Вы видите смысл?
— В чем? — рассеянно переспросил Папа Монзано и извлек из кармана пластиковую трубочку с пилюлями. Положив одну под язык, проворчал: — И зачем я бросил курить — не понимаю. Так вы спрашиваете, в чем есть смысл. Видите ли, Брусилов, Вы не человек.
И после этой глубокомысленной фразы он замолчал надолго. Он смотрел на меня и вдумчиво посасывал свою таблетку. Потом продолжил:
— Вы посредник, Брусилов. И самое обидное, что ни одна сволочь не только в моем институте, но и во всем мире не знает — да и никогда, наверно, не узнает — чья же именно воля движет Вашими поступками. Я правильно говорю, Иван Евгеньевич? (Угрюмый кивнул). Вот как, мой юный друг. А единственный смысл мы видим в том, чтобы сохранить человечество.
Он опять помолчал, словно израсходовал всю энергию и перед следующей частью монолога ему необходимо подзарядиться.
— Если мы примем предложенный Вами вариант, распространим по свету Ваши штуковины, человечеству, конечно, придется нелегко, но жить оно будет, а это главное. Как раз вчера мы закончили оценку всех последствий такого шага. А вот если мы откажемся…
Он полез за второй таблеткой, потом раздумал.
— Никто не знает, что будет тогда. Тысяча Пансионатов не сможет ответить на этот вопрос. И мы не хотим отвечать на него. Мы просто хотим жить. Все хотят жить, Брусилов. Вот как. И зря Вы так старались, машинки свои по помойкам разбрасывали. Не было у нас выбора. Теперь Вы понимаете это, Брусилов?
— Нет, — признался я честно, — не понимаю.
Как-то весь этот апокалипсис не умещался у меня в голове. И главное, ведь я-то знал, что они заблуждаются, что я — человек, существо со свободной волей, полноправный хозяин всех своих невероятных способностей. Как было разубедить их? И стоило ли?
— Не беда, — сказал Папа Монзано, — у вас еще есть время, — он улыбнулся своей случайной, но довольно тонкой шутке. — А сейчас я хочу передать слово товарищу полковнику.
Полковником был бесцветный. Он картинно стряхнул пылинку с лацкана пиджака и спросил:
— Скажите, Брусилов, как Вы намерены распорядиться Вашей способностью производить человекокопирующие сибры?
Ах вот оно что! Мне выдали щедрый аванс и ждут теперь ответных уступок. Ну, что ж, ждите. Я отчеканил:
— Намерен распорядиться точно так же, как распоряжался до сих пор. Сибр не будет человекокопирующим.
— Вы хотите сказать, — уточнил бесцветный, — что никогда, даже с личных целях и при исключительных обстоятельствах не станете пользоваться этой своей способностью?
— Да, — ответил я.
— Не верю, — сказал он. — Никаких оснований нет, чтобы верить.
— Никаких, — поддержал академик-психолог, — человек не способен удерживаться от соблазна сколь угодно долго.
— А я не человек, — съязвил я.
Психолог только рукой махнул, а Папа Монзано заметил:
— Между прочим, это серьезный аргумент.
— Да нет же! — чуть не закричал я. — Как Вы не понимаете? Я просто не могу иначе. Человекокопирующий сибр — это же конец света.
— Полноте, — улыбнулся бесцветный, — а разве Вы не допускаете, что при соблюдении строжайшего контроля человекокопирующий сибр можно использовать во благо?
— А как Вы представляете себе строжайший контроль?
— Абсолютная монополия специальной службы на применение… Давайте введем аббревиатуру — ЧКС.
— Но специальная служба — это тоже люди, — сказал я.
— Категорическое запрещение использования ЧКС в личных целях для всех без исключения, — продолжал формулировать бесцветный.
— Под страхом смерти? — спросил я.
— Под страхом смерти, — сказал он. — Других страхов, насколько я понимаю, Вы человечеству не оставляете.
— Страх бессмертия, — проговорил Угрюмый тихо, но так, что все услышали.
И я подумал: «А он, однако, себе позволяет! Похоже, что ему просто наплевать на любое начальство».
— Простите, товарищи, — встрянул краснолицый генерал, — а кто отменял страх лишения свободы? И я уже не говорю о возможности возврата к наказаниям телесным.
Юрист поморщился, а психолог стал перечислять:
— Как то: отрезание ушей, вырывание ноздрей, ногтей, языка, отрубание рук…
— Я попросил бы, — прервал его Папа Монзано, — ближе к делу.
— Никаких тюрем, — сказал бесцветный. — За применение ЧКС — только смертная казнь.
— Хорошо, — сказал я. — Человек скопировал сам себя. Кого казнить?
— Обоих, — решительно ответил краснолицый.
А бесцветный улыбнулся:
— Хороший вопрос. Честно говоря, было бы неплохо оставить в живых копию.
— А различить Вы их сумеете? — поинтересовался я.
— А вот это вопрос к Вам. Ваш Альтер знает, что он Альтер?
— Знает, но может и не сказать.
— Это сегодня не проблема, — бесцветный не хвастался, просто сообщал факт.
— Отлично, — сказал я, — но это еще не все. Что, если скопировать человека во время сна?
— Разрешите мне, — попросил Угрюмый. — Есть мнение, что во время копирования спящего, копия проснется или, во всяком случае, воспримет свое появление на свет в форме сновидения. А вот если человек будет в состоянии анабиоза, тогда, я думаю, даже теоретически не будет разницы между оригиналом и копией. С изобретением покойного ныне Станского («Зачем он это подчеркивает?» — подумал я) мы не можем не принимать во внимание и такой вариант.
— Я же говорю, казнить обоих, — упрямо повторил краснолицый.
— Слишком много крови, — сказал вдруг Папа Монзано, и я искренне удивился такой его реплике.
— Если хотите знать мое мнение, — заявил юрист, — я категорически против ЧКС. Мы еще можем с грехом пополам разработать уголовный кодекс для бессмертных, но в мире, где будет неограниченное число идентичных личностей, любой уголовный кодекс можно бросить в воронку питания.
— О неограниченном числе никто пока еще не говорит, — проворчал бесцветный.
— А придется, — поддел его психолог.
— Напрасно Вы так считаете, — не сдавался бесцветный, — ведь суровый закон искореняет, в сущности, любые преступления.
— Не любые, — возразил юрист. — И не всегда.
А Папа Монзано повторил задумчиво:
— Слишком много крови.
— Товарищ генерал-лейтенант, — обратился к нему краснолицый, — но ведь товарищ полковник говорил о какой-то пользе…
— Да, — с готовностью откликнулся бесцветный, — польза будет.
— Потрудитесь объяснить, какая, — в голосе психолога отчетливо слышались нотки яда.
— Пожалуйста. Практическое бессмертие личности. Сохранение гениев сегодняшнего дня для будущих поколений. Возможность успеть за несколько жизней то, чего не успел за одну. Дальше: фактическое воскрешение погибших при несчастных случаях. При условии сокрытия факта смерти от родственников вместо смерти будем иметь просто частичную амнезию. Разве это не гуманно?
— Это страшно, — сказал психолог. — Это девальвация личности.
Но бесцветный пропустил реплику мимо ушей.
— Думаю, что есть и другие положительные аспекты.
— Резонно, — заметил Папа Монзано. — Никогда не следует пренебрегать дополнительными возможностями.
— Да не удастся нам удержать ЧКС под контролем! — психолог был в панике. — Как Вы понимаете?
— И я тоже против, — упорствовал юрист, — я в любом случае против.
— А вам не кажется, товарищи, — встрянул краснолицый, — что мы делим шкуру неубитого медведя?
— Неубиваемого медведя, — изящно подправил я, — бессмертного медведя. Я дарю ему вечную жизнь.
Все улыбнулись. Кроме бесцветного. Я видел, что он не верит мне ни на йоту.
