На мое счастье отец теперь был дома. Он открыл дверь, улыбнулся, взмахом пригласил меня внутрь и ушёл в свою комнату не промолвив не слова. Пишет. Он всегда так себя ведёт, когда пишет.
Я стал неспешно оглядывать новое пристанище отца. Это была малюсенькая двухкомнатная хрущоба, которая спала и грезила капитальным ремонтом. Гигантская библиотека теперь просто не вмещалась в новую северо-восточную реальность. Книги были повсюду — на старых полках, более подходивших на растопку, на жёлтом пупырчатом полу, по пыльным углам, книгами были завалены паутинные антресоли, стопки книг неровно стояли у кровати, веером лежали на старинном громком холодильнике, толпились на застеклённом луковом балконе. Наиболее провинившиеся экземпляры лежали стопкой на сливном бачке унитаза.
Оглядев эти книги я вдруг представил то несметное количество людей, которые когда-то, оторвавшись от реальности, уходили с головой в белый лист бумаги, портили себе глаза при тусклом свете, терпели лишения и презрение более приземлённых окружающих, и все только от призрачной надежды, надежды на то что их историю, историю, которые они считают неимоверно важной — кто — нибудь да и дослушает до конца. Потом ради этих их похожих одна на другую историй, рубили деревья, печатали книги, книги, книги — так много книг, что теперь казалось в квартирке отца стоит гомон и толчея воскресной барахолки на Тезиковой даче.
Я рванул на себя дверцу холодильника, почти уверенный, что поток печатной мудрости изольётся на меня и оттуда. На решетчатой полке лежал впечатляющих размеров кусок красной рыбы. Уверен, вы видели такую рыбу — в мелкой бронзовой кольчуге чешуи — крикливо-оранжевая пахучая плоть. Холодное копчение. Больше никакой еды в холодильнике не было. Книг там тоже не было. Все остальное пространство холодильника, с аптечной аккуратностью было заполнено стаканчиками с водкой. Не знаю как сейчас, а тогда делали под водку пластиковые стаканчики, типа тех из каких нормальные люди нынче едят йогурт. А тут вместо йогурта — водка. Срываешь крышечку из фольги и бульк — сотка.
Водка была кстати. Меня мучило неприятное состояние после утренней водки шашлычника и быстрого нагромождения последующих событий.
Воровато оглянувшись на пыльных обитателей отцовой комнаты я рванул водку-йогуртовку за шапку и опрокинул в рот. Залпом не получилось, все сущность моя попыталась вытеснить продукт обратно, и я плюнул на стенку холодильника. Но часть содержимого все же достигла желудка — я в деталях чувствовал путь проделанный агрессивным веществом.
— Водку пьёшь?
Голос отца ласково прозвучал за спиной.
— Нет, это ты водку пьёшь — судя по содержимому холодильника.
— Ты закусывай давай, закусывай. Вон — рыба есть.
В голосе отца появилась нотка гордости, будто это он сам поймал и закоптил внеземную оранжевую рыбину.
— Давай — режь и с хлебом…Луковицу вон почисти. О! Похоже хлеб-то кончился. Отец стал потерянно протирать очки, печально щурясь, будто не хлеб кончился, а умер кто-то очень близкий и для отца дорогой.
— Сходишь в хлебный? Тут рядом совсем.
— Зачем тебе столько водки, пап?
— А у меня, знаешь, система теперь новая. С утра писать сажусь — пью кофе. Кружка. Потом вторая, потом третья. После третей по времени часов десять утра. Кофе уже не действует. И противно. Вот тут стаканчики-то и идут в ход. Очень удобно. Главное — не больше одного стаканчика в час, а то буквы друг на друга запрыгивают.
— Да зачем же тебе эта писанина? Моторчик сорвёшь. Чего ради стимулироваться такой ценой? Ради праха веков — я кивнул на пыльные залежи библиотеки.
— Заказов много. Очень много. Никому не могу отказать. Несут и несут. А откажусь — вдруг перестанут. Мама твоя все забрала. Хочу вот купить квартиру побольше, нам со Василиной.
— С какой ещё Василиной?
— Боже, да вы ведь не знакомы!
Отец рванул в свой кабинет и скоро вернулся с фотографией в китайской пластиковой рамке. По рамке ползли драконы и прочая китайская нечисть. На фотографии была изображена довольно миловидная нимфетка лет семнадцати.
— Дык это, пап, сколько же ей лет то?
— Восемнадцать. Наполовину гречанка, наполовину татарка, представляешь? Василина Ангелопулос! Ангел небесный!
— И вы…это… А где она сейчас?
— В училище ещё.
Отец стрельнул на часы.
— Придёт через два часа.
— Так она и живёт тут?
Я со мнением оглядел квартирку. Присутствием хозяйки совсем не пахло. Напрочь.
— Моя муза! Ты не представляешь какое это чудо, молоденькая, наивная красивая девушка.
— Почему же не представляю — очень хорошо представляю. Завидую даже! Познакомишь? Отец показал мне кулак.
— Куплю кооператив. Куплю. А добьёт училище — в институт направлю. Знакомства, слава богу, кой-какие остались. А можно и без института. Одну уже выучил на свою голову.
Так что не гнушаюсь теперь никаким заказами. Только мечтаю — научиться бы разделятся на троё. Один — пишет только для себя, для души, для истории. Другой — исключительно за бабки строчит. А третий — преподаёт себе в университете и жизни радуется. С Василинушкой моей — каждая минута в радость.
Ты за хлебом пойдёшь или как?
* * *
Марш бросок за хлебом совсем не добавил мне настроения. Если бы Бондарчуку пришла в голову нелепая мысль снять фильм о римской империи после нашествия варваров или о древней Греции из которой живьём вытащили душу — место для натурных съёмок было готово.
Почти на каждом углу квартала находились какие-то ржавеющие гаражи, рядом с которыми стояли мусорные баки. Вокруг баков были неравномерно распределены различные продукты человеческой жизнедеятельности — арбузные корки, банки от пива, пустые беломорканальи пачки и прочие предметы свидетельствующие о том, что хотя цивилизация и сохранилась, но культура похоже, северо-восток покинула. Если бегло судить по степени и уровню разъёбанности — мусорные баки были ровесниками провалившегося греческого восстания.
Мятые стенки мусорных резервуаров всё ещё несли на себе реликты старинных эллинских ругательств. Экзотические альфы и омеги постепенно выцветали, в след за отступающими в родную Грецию коммунистами. Теперь на баках небрежным трафаретом было набрызгано эзотерическое заклинание на новом узбекском — «Махсустранс». Махсус-транс это особое состояние духа, мистический транс, впав в который вы начинаете высыпать мусор рядом с баком, швырять окурки мимо урн, и ссать не поднимая круга.
Кстати, папины одноразовые водочные кардиостимуляторы продавались прямо в булочной. Это было и удобно и страшно. Если я сейчас же не вмешаюсь в судьбу отца — эта коварная булочная введёт его в глубочайший из известных смертным махсус транс. Надо бы побыстрее наладить собственную жизнь и взяться за отца. Без отлагательств.
* * *
Пока я с ужасом пробивался сквозь лунный ландшафт Северо-Востока, на дом отца моего снизошла с Олимпа божественная благодать в виде Афины и Артемиды — Василина Ангелопулос. Молоденькая эллинская пэтэушница стояла у плиты с воплощённой грацией богини красоты и плодородия.
— Вот умничка, теперь немного посоли и добавь лавровый лист.
Папа стоял рядом, уже довольно весёлый. Он так сиял будто лавровый лист для супа происходил непосредственного из венца лаурели на его голове. От Василины исходило неземное сияние воспетое Анакреоном.
Я тут же отвёл глаза. Смотреть на молодую девушку в том мерзком, гиперсексуальном состоянии в котором я находился после освобождения, не было никаких сил. Стыдно признаться, но только что я даже пытался заигрывать с очень потрепанной и многоразовой квадратной продавщицей в булочной.
Заметив моё прибытие, отец радостно прокричал:
— Знакомьтесь! СЫН МОЙ! А я вот — учу Василиночку готовить!
Он произнёс это «сын мой» с такой гордостью, будто я по меньшей мере был нобелевским лауреатом.
Василина открыла пачку фабричных пельменей с надписью «Чучвара» и довольно жёстко плюхнула слипшийся ком в клокочущую гейзером кастрюлю.
— Теперь не забудь засечь время, солнце! Минут десять — и можно подавать, со сметанкой или уксусом. Отец посмотрел на гречанку лучезарным взором потрёпанного, но несгибаемого романтика, и двинул курить — на балкон.
Я встал с ним рядом.
— Это что же здесь так помоек много, пап?
— И не говори. Свинство безграничное. Поэтому и спешу квартиру купить где поприличней. Хотя они и там, наверное, скоро засрут всё. У тебя с документами-то как дела?
— Да отлично, отлично все пап! Осталось углубить и расширить.
— Не ври. Я же всегда вижу когда ты лжёшь. Да и мама только вот звонила — пока ты в хлебном был. Ищет тебя капитан какой-то. С крепостной фамилией.
