— Не грусти, Эдмунд, у тебя еще все впереди — сколько захочешь рождественских месс.
— А вдруг нет? Вдруг я в этот год решу лечь в ванну и умереть?
— Так только девочки умирают, а ты же не тринадцатилетняя девочка.
— Откуда это?
— Из «Девственниц-самоубийц».
Эдмунд рассмеялся: Гермиона обожала этот фильм, и еще «Зачарованную»; открыл меню. По радио заиграла «Перкеле-полька» Дартс; Адель подошла с блокнотиком и красным фаберовским карандашиком; и Кристиан заказал картофель с грибами и мясо по-капитански, кофе глясе и шоколадный торт, а Эдмунд — кровяную колбасу с брусничным вареньем, чай «Ахмад» с корицей и тройную порцию мороженого с фруктами.
— Можно ведь? — спросил он Кристиана.
— Нужно, — ответил тот, — если только у тебя нет ангины скрытой. Не хотелось бы убить тебя раньше, чем ты этого захочешь сам.
— Не, у меня в прошлое Рождество, на каникулах, была ангина: я встал ночью, захотел пить, открыл холодильник, достал молоко — обожаю холодное молоко, — тут зажегся свет, и вошла тетя Рина, ну, мадам Ван Гаррет, она не следила, просто тоже пришла попить, и как завопит: «у тебя ангина, а ты пьешь молоко ледяное — хочешь умереть?» — и плакала оттого, что я жестокий, а я так и не понял, в чем дело.
— Нельзя пить молоко при ангине, тем более ледяное: от этого еще больше заболеваешь.
— Да? — Эдмунд искренне удивился. «Наверное, они в отчаянии от него, — подумал Кристиан, — Эдмунд и вправду жестокий; чудной, одинокий, читающий жизни как газеты — небрежно, бросая на середине; ему место в Древнем Риме или в сериале «Секретные материалы».
Адель принесла кофе и чай.
— Можно я расскажу тебе о Гермионе? — спросил Эдмунд.
— Расскажи.
— Я буду рассказывать ужасно длинно и подробно, с цветами и запахами, можно? Знаешь «Стеклянный магазин» на углу Северной и де Фуатенов?
— Да, чудесное место, просто сказочное.
— Это магазин ее дедушки. Мы познакомились в парке, я говорил? Я проводил ее до перекрестка напротив: «вот там, — сказала она, махнув рукой, — я живу, там магазин и квартира за ним, приходи как-нибудь». Она снилась мне каждую ночь, я просто с ума сходил: то ел по две-три порции, будто только что из осажденного города, то не мог проглотить ни кусочка, нахватал двоек по одним предметам, пятерок по другим; наконец наступили выходные, и я приехал — отпустил шофера; я стоял, смотрел на вывеску и думал: что со мной? толкнул дверь магазина, звякнул колокольчик серебряный — и я просто онемел: там было так красиво! Солнечный день — наверное, последний той осенью; солнце сияло сквозь витражные окна; разноцветные блики на каждой вещице — всех этих бокалах, статуэтках, вазах; словно по пояс вошел в водную рябь… и стал их рассматривать, вроде как выбираю подарок, — Эдмунд глотнул чая. — Там здорово, правда? Ковер этот бесконечный, темно-синий, почти черный, под ногами, и тишина — слышно, как звенит сам с собой хрусталь. И везде кресла, стулья, столики с лампами и книгами в нишах: сядешь в одном месте, думаешь, лучше не бывает, потом увидишь интересную штуку рядом с другим креслом, устроишься там еще лучше; и так бесконечно. Я бродил часа три; влюбился во множество вещей: в крошечных зверей из цветного стекла, их там целый стеллаж, в коллекцию стеклянных замков, копии реальных европейских; ее дедушка — мистер Родерик Бейтс: высокий, худой, негибкий, фонарный столб просто, белоснежная голова, длинные, тонкие, как макаронины, пальцы ювелира или карманника, красивое породистое лицо потомка древнего-предревнего рода, историки даже не задумываются, есть ли у таких потомки, настолько они древние, Плантагенеты какие-нибудь, такие лица не старятся, а только еще больше утончаются, — посмотрел на меня в конце концов поверх очков, улыбнулся и спросил, не ищу ли я кого; не что-то конкретное, а именно — кого; я покраснел, назвал ее имя еле слышно — вдруг она обманула и просто убежала, подумала, что я и вправду маньяк. В центре магазина лестница наверх, широкая, и потом на две стороны расходится — как в больших старинных зданиях: университетах, театрах, музеях; и огромный витраж посредине, готический такой: замок черный, красные, розовые и белые розы, желтая луна, силуэты девушки и мужчины с крыльями, они держатся за руки, но так, будто расстаются; мистер Бейтс подошел к этой лестнице и крикнул: «Гермиона», позвал негромко, они громко не говорили, и даже на улице разговаривали еле слышно — по привычке — из-за стекла кругом; и она через пару минут появилась на лестнице, справа, потом спустилась в центр, под витраж, и стояла на его фоне, такая красивая, домашняя, в полосатой бело-голубой рубашке, жилетке черной вязаной, и в светло-голубых джинсах, закатанных до колен, и в белых носочках; волосы распущены, руки в клее — она все время что-то мастерит, всякие симпатичные хрупкие поделки: из бумаги, листьев, ракушек, камней, кусочков стекла, цветного песка, трубочек для коктейлей…
…Она покраснела, как и он, будто бежали на поезд; «привет, — сказала, — это дедушка, а это Эдмунд; мы, не поверишь, познакомились на улице — не в библиотеке, не в театре, и даже не в «Макдоналдсе»»; дедушка рассмеялся; «что-нибудь выбрали?» — спросил, но так вежливо, ненавязчиво, знал, что у мальчиков его возраста нет денег; «это тест, — улыбнулась Гермиона, — покажи, что тебе понравилось, дедушка решит, что ты за человек». Эдмунд сосредоточился и показал на пару подсвечников — простые, высокие, почти стаканы, из стекла морского цвета, с пузырьками; «я знаю, что это подсвечники, но я бы пил из них воду, — сказал честно, — и ставил небольшие цветы», дедушка похвалил: «вам не хватает простой жизни, у моря, в маленьком домике»; «я боюсь моря, — ответил Эдмунд, — мои родители погибли от моря»; «извините, — дедушка расстроился, — возьмите их просто так, за то, что я обидел вас». «Я не обиделся; на самом деле я хочу увидеть море, но боюсь»; «ох, сказал дедушка, — нам определенно нужен чай с кексом, чтобы забыть про этот разговор и начать говорить заново», — и Гермиона пошла по лестнице вверх, и он пошел за ней; наверху оказался не магазин, а их квартира — очень уютная: на полу ковер, коричневый, пушистый, как шкура, камин, пара кресел темно-красных, подушки по всему полу разноцветные, вышитые, в кружевах, бантиках, с пуговицами, — она их шила под настроение, можно было выбрать любимую; несколько маленьких деревянных столиков, перед которыми сидят на полу, опять же; на одном лежал собираемый пазл — старинная карта мира, на другом — недоклеенная картонная игрушка-мобиле: домик, сельский, беленький, с красной крышей, разноцветными окошками, а к нему цеплялись на ниточках забор, коровы, куры смешные, цветы, трава, сам фермер с граблями, его жена с ведром — все ее рисунки; у камина, на своей любимой подушке, белой и мохнатой, возлежал пушистый кот, рыжий экзот; «Сэр Персиваль, — представила Гермиона, — любишь кошек?» «э-э…» «ну-у, ясно, — ответила она, — ты просто еще не встретил кота, которого бы полюбил; а я вот жуткая кошатница; мой второй дедушка, старший брат моего дедушки, — писатель, Реймонд Бейтс; не читал? он классный, ведет свою колонку в «Эсквайре», написал специально для меня книжку про Сэра Персиваля, как он появился у нас, и как привыкал, и какие у него повадки; его хозяева, дедушкины постоянные покупатели, коллекционеры бокалов для вина, уезжали в другую страну и отдали нам кота просто так; Персиваль жутко породистый, взял призов двадцать на всяких конкурсах кошачьих; теперь он уже совсем старенький и все больше спит; можешь погладить…» Они пили чай с кексом, кекс пекла Гермиона; она вообще отвечала за весь дом — дедушка выдавал ей деньги на хозяйство, на весь месяц, она ходила по магазинам, убиралась, готовила, стирала, покупала сама себе учебники и одежду; «ты, наверное, очень взрослая»; «наверное», — она сидела на подушке из коричневого атласа, с розово-золотой вышивкой, сложив ноги в позе недо-лотоса, засмеялась, черные и темно-золотые волосы, розовые, словно вереск, губы; ему захотелось дотронуться до нее везде, погреться, почувствовать, какая она живая, — крохотная голубая жилка трепетала и билась у нее на горле в вырезе рубашки; Эдмунд даже испугался силы, скрутившей ему грудь. Ее родители тоже погибли — при взрыве в церкви, на воскресной мессе; какая-то радикальная сумасшедшая мусульманская секта; Эдмунд даже помнил из детства — так много писали про этот взрыв в газетах; «ты тоже сирота и тоже католичка?» «конечно; почему тоже?» «я тоже католик» «о, это здорово; можно вместе справлять Рождество», — и смутилась, покраснела; доклеила и подняла игрушку — коровы, куры, трава, фермер и его жена закрутились, затрепыхались на разноцветных ниточках-мулине: «ну как?» Игрушка была очень веселой, яркой и выглядела совершенно не ручной — а как из магазина. «Подари», — попросил Эдмунд; «а разве тебе есть куда вешать?» «есть, у меня же своя комната; я в ней редко бываю, но она есть, и в ней ничего особенного — кровать, картина какая-то дорогая, обои шелковые; я живу у опекунов и не знаю, чего хочу от комнаты, это уже пятое мое жилище». «Я бы все завалила уже, захламила, — убежденно сказала Гермиона, — все пять, я просто ужас для пространства, я не знаю, что такое фэн-шуй, я обожаю вещи; сейчас она подсохнет…» Он остался на ужин, простой и хороший: острый цыпленок с овощами; помогал ей на кухне: чистил, резал картофель, помидоры, фасоль, цветной перец; ели они в гостиной, кто где хотел: дедушка в кресле у камина, с книгой, тарелка на коленях; Эдмунд с Гермионой на ковре, среди подушек; после ужина Гермиона вытащила настольную игру «Каркассон»: они ползали по полу, Гермиона выигрывала. «Но это потому, что ты правила еще толком не знаешь», — утешала, но все равно радовалась, что выигрывает, хлопала в ладоши; потом он увидел, что уже полночь, засобирался домой. «А ты еще долго в увольнительной?» «все, завтра уже обратно в академию» «если хочешь… — посмотрела на дедушку, тот кивнул с улыбкой, — приезжай на следующие выходные к нам в гости»; «хорошо», — ответил Эдмунд. Вызвал такси, она проводила его через магазин — уже темный, хрусталь таинственно мерцал, и ему казалось, что он попал в сказочное зимнее царство, дворец Снежной королевы, пещеру со сверкающими стенами, по которой плыли Элли с двоюродным братом в «Семи подземных королях». «Пока», — прошептала Гермиона, он стиснул зубы, наклонился и поцеловал ледяными губами ее в теплую душистую щеку — пахла она медом, клубникой, нагретыми лугами; Гермиона замерла под его прикосновением — «наверное, потому, что я такой холодный, Кай просто; где моя кровь, которая должна меня греть…»; такси коротко просигналило за дверью; он выбежал и уехал к опекунам — спать; а утром рано вернулся в академию, и с Ван Гарретами они даже не увиделись.
