парке. Третий местный примкнул к добровольцам позже остальных.
— Я на этой земле всю жизнь. Я за тех, чья она, — объяснял он.
Его так и стали звать — Земляк.
Поскольку в других добровольческих батальонах было максимум по двое местных, командиру Телля не нравилось, что у него их "слишком много".
— Они ж предатели. А предатель хуже врага, — считал он.
— Почему они предатели, товарищ капитан? — спросил Телль.
Впервые он обратился к командиру. Тот не ожидал такого вопроса, да еще и от Папаши, от которого вообще ничего не ждал.
— Товарищ капитан. Может, они не служили в армии и не приносили присягу. А, если не приносили, то не могли ей изменить, — рассуждал Телль. — А, если не изменяли, то какие они предатели?
— Логично, — отметил командир. — А ты, Папаша…
Не договорив, что он имел ввиду, капитан ухмыльнулся и пошел к себе.
"Работать" с пленными добровольцам не полагалось. По инструкции, о пленном нужно было тут же доложить своему командиру, а тот сообщал о нем армейским и обеспечивал его передачу в руки военных. Простых пленных держали здесь, на занятой территории, в подвалах административных зданий. В соседнем городке под них отвели библиотеку, выкинув оттуда все книги. Пленных, которые считались важными, отправляли в глубокий тыл. Когда кто-то наивно поинтересовался, где это, командир ничего не ответил. Телль понял — увозили их через границу или что там от нее осталось. Легко раненые пленные приравнивались к здоровым, а вот судьбу тяжелых решал командир подразделения. Так было в инструкции.
Как-то бойцы батальона в оставленном неприятелем селе вытащили из одного дома солдата с забинтованной головой и без сознания, а, вместе с ним, прятавшего его хозяина.
— Гражданского в город, в комендатуру, — не поднимая головы от своего донесения, сказал командир. — Пленного осмотреть.
Батальонный медик склонился над раненным.
— Там серьезно. Здесь мы ему не поможем, — медик капитану говорил тихо, но его слова слышали все.
— В расход, — решил командир. — Желающие есть?
Никто не отозвался. Все стояли и ждали приказа.
Командир оторвался от писанины. Обводя взглядом своих бойцов, он задержался на Папаше. Телль глаз не отвел, решив для себя, что не станет расстреливать пленного, пусть его тоже тогда расстреливают.
— Давайте я.
Телль узнал голос Ноль первого. Тот вышел к командиру.
— Я могу.
Посмотрев на него исподлобья, комбат кивнул головой.
— Что ж, я так и думал… Выполняй!
— Стойте! — вырвалось у Телля.
Командир повернулся к Папаше, словно зная, что тот скажет.
— Товарищ капитан. Это не война. Это убийство, — уверенно произнес Телль.
— Война — это и есть убийство, Папаша, — спокойно объяснил командир.
— Мы же люди! — с укором произнес Телль. — Люди мы или нет?
Ноль первый подошел к раненному и выстрелил.
***
Телль снова спрашивал себя: что он здесь делает? Может, не приди он сюда, тот раненый пленный остался бы жив. Не приди они сюда со своим миром, была бы жива та девочка на руках у отца. Тысячи людей были бы живы.
Раньше Телль не понимал, зачем нужна война. Почему в мирное время убившего одного человека называли преступником, судили, вешали, а того, кто убил на войне десять человек, награждают, считая героем?
Теперь Телль ненавидел войну. И еще больше — тех, кто ее начал. Ведь они не просто устроили бойню — никому, кроме них, не нужную, — они сами в ней не участвуют. Они живут — спокойно едят, пьют, спят, пока другие из-за них гибнут. Или остаются без крыши над головой, не зная, куда идти.
Телль разбирал вещи убитого пленного. В кармане у него он нашел фотокарточку женщины с девочкой. На оборотной стороне детской рукой было написано: "Папа, вернись живым!"
В батальоне Телля каждый хранил фотокарточки из дома. Родители, жена, дети. Кто-то взял с собой сюда фото друзей. Надписи на обратной стороне фотокарточек были на таком же языке, такими же буквами, как и на фото из кармана убитого пленного.
Телль достал снимок, где он стоял с Финой и Ханнесом. Он никому его здесь не показывал. Положив свое фото рядом со снимком, принадлежавшим убитому солдату, Телль долго смотрел на эти карточки.
Они, добровольцы, совершенно не знали тех, с кем отправились сражаться. А оказалось, что многие люди в этой стране разговаривали на одном с ними языке. И люди здесь отмечали такие же праздники, варили такую же еду, так же грустили, радовались, так же сильно любили своих детей. И боль, горе они чувствовали так же. И у людей этих оказалась такая же кровь. И мучились, и умирали они так же.
Они были совсем не такими, какими их показывали по Нацвещанию — злыми, жадными, дремучими.
И тогда — как вышло, что одни хорошие люди отправились убивать других хороших людей? Что надо было сделать с ними такого, чтобы они оказались способны на это?
Среди людей, которые здесь окружали Телля, он не встретил ни одного законченного негодяя. Тот же Ноль первый спокойно работал до войны столяром на мебельном комбинате. Добрый и отзывчивый, он всегда помогал Теллю, который не мог до конца разобраться с новым оружием, рассказывал ему о своей жене, показывал ее фото.
— Зачем ты его застрелил? — не мог простить ему Телль убитого пленного.
— Я их ненавижу. Ненавижу, понимаешь? — убедившись, что Телль услышал его, Ноль первый продолжил. — Эту власть, которая довела страну, этих депутатов… Раньше я мог спокойно купить с зарплаты себе холодильник, а в последние годы даже на пару ботинок приходилось откладывать.
— Но этот солдат тебе что плохого сделал? Ты ведь его не знал даже.
— Он воюет за них.
Для Телля это был не ответ.
— Если тебе прикажут меня расстрелять? — спросил он.
— Ну и что? Это же приказ.
— Приказ… — повторил Телль. — Скажи: если твоя жена, твои родители погибнут от снаряда наших, именно наших войск, то тогда на чьей стороне ты будешь, Влад? Ты сам знаешь, кто обстреливает ваши города, села… На чьей ты стороне будешь: тех, кого ненавидишь, или тех, кто убил твоих родных?
— Я всегда на своей стороне, — твердо ответил Ноль первый. — А вот ты что здесь делаешь, если так думаешь? Понятно, если б ты был армейским, но доброволец и с такими мыслями…
— Влад, я такой же доброволец, как ты — предатель.
— Я для всех предатель.
— А на самом деле? Для себя?
Ноль первый усмехнулся.
— Странно, что ты вообще со мной разговариваешь. Зовешь по имени… Меня последний раз по имени называли дома.
— Но это же твое имя.
Ноль первый повернул к
