Но заря вспыхнула на востоке, и все вдруг умолкли.
Водворилась полная тишина.
С ужасом прислушался Алэ.
Но грома не было слышно.
Не веря своим ушам, дикими прыжками побежал он к той скале, откуда недавно еще метнул бессильное копье.
И все, сколько их было, ринулись за ним.
Торжественна и спокойна была розовая пустыня.
И все было спокойно и тихо.
Гром умолк, и зарницы не спорили с рассветом.
Неподвижно, затаив дыхание, стояли дикари и внимали благодатной тишине.
У Алэ на лбу раздулись жилы, словно веревки. Если сейчас грянет этот гром, он бросится со скалы прямо на острые камни и навсегда перестанет слышать что бы то ни было.
Магура с ужасом наблюдала за ним.
Но все было тихо и спокойно.
Уже солнце поднялось над пустыней и впилось огненными булавками в голые черные спины.
Гром не гремел.
И тогда из сотни толстогубых ртов вырвался такой вопль, что, казалось, самая скала задрожала.
Солнце заходило.
Огромные наскоро построенные бараки и шалаши казались багряными при его последних лучах.
Красными полосами сверкали только что проложенные рельсы.
Среди зелени пальм пестрели попугаи и кривлялись мартышки.
Огромные лебедки, словно хоботы каких-то чудовищ, торчали здесь и там среди мастерских, заваленных всевозможными материалами.
Еще вчера все это жило полной жизнью. Еще вчера грохот взрываемых пней потрясал далекие скалы.
Сегодня все замерло. В мастерских царила зловещая тишина.
Рабочие группами толпились возле бараков, поглядывая на оранжевый океан.
Солнце зашло, и океан сразу стал синим, как сталь.
Звезды засверкали на востоке.
На стенах барака белели приказы, подписанные главным инженером!
«Работы прекращаются ввиду происходящих в Европе событий».
Эти «происходящие в Европе события» можно было назвать одним словом — «война».
— Наконец-то подошло время Франции постоять за себя! — кричали некоторые. — Довольно зазнавались колбасники. Теперь с помощью России мы разобьем их в пух и прах, и вернем себе Эльзас и Лотарингию.
— А если немцы нас побьют?
— Молчи, трус!
— Да здравствует Франция!
Этот последний возглас раздавался всюду.
Господин Фабр, главный инженер, каждый раз, когда слышал этот возглас, выпивал стакан холодного белого вина с лимоном и с сахаром.
Он сидел в компании инженеров под тростниковым навесом и с каждым стаканом становился все веселее и веселее.
— Наконец-то! — воскликнул он. — Наконец-то! Друзья мои, старая Франция постоит за себя. Мы все пойдем, как один человек, и грудью раздавим ощетинившуюся немецкую свинью.
Господин Фабр при этом выпятил грудь, словно уже собирался раздавить немцев.
— Мне было пять лет, когда немцы нас победили, тогда, при Наполеоне третьем. Я помню, как мы голодали в Париже во время этой проклятой коммуны. Мы пробовали есть кошек и разочаровались. Их нельзя было укусить, хотя наш повар приготовлял их очень вкусно и подавал на блюде с головою и с цапками. А крысы — вот это вкусно… Крыс мы ели в виде рагу. Да. Франция тогда переживала невеселые дни. Но все честные патриоты говорили: «Подождем. Будет и на нашей улице праздник». И вот мы дождались.
Инженер Дюру залпом выпил стакан.
— Да, и мы победим. Да здравствует Франция! Все присутствовавшие подхватили этот крик.
— Жалко, что не успели достроить дорогу.
— Мы ее достроим через полгода, когда раздавим немцев.
Среди инженеров был один техник, еще почти юноша. Его год был уже призван во Франции. Через несколько недель он должен был уже вступить в ряды сражающихся, в один из саперных батальонов.
Господин Фабр подошел к нему, обнял и поцеловал со слезами умиления.
— Я завидую вам, молодой человек, — сказал он. — Вы имеете возможность положить свою жизнь за нашу прекрасную родину. О… это великое счастье. Большего счастья не бывает на свете. Поздравляю вас, юноша.
Бокалы опять наполнились до краев, все чокнулись.
Молодой техник смущенно принимал поздравления.
Он вдруг ясно представил себе, как он умирает за родину: рядом с ним взрывается немецкий снаряд, осколки с неимоверной силой врезаются ему в живот, в грудь, рвут его на части. Он слегка побледнел, но чокнулся и выпил до дна свой бокал.
— Да здравствует Жюль Латур! — закричали все. (Так звали молодого техника).
Уже все звезды высыпали на небе, и южный крест сверкал торжественно и ослепительно.
Жюль Латур вышел из-под тростникового навеса и пошел к берегу.
Ему было грустно.
Он подумал о своем отце, простом рабочем, работающем на автомобильном заводе около Бордо.
Старик так гордился, что из его сына вышел настоящий хороший техник.
И сам Жюль Латур так любил свою работу. Здесь, в Африке, ему дали ответственную должность, и он хорошо с нею справлялся.
И вдруг теперь итти подставлять свою грудь под бессмысленные немецкие снаряды, которые сотрут его в порошок или — еще хуже — искалечат на всю жизнь.
Жюль Латур не был трусом, но ему так хотелось жить. Казалось бы, простое и естественное желание, однако теперь оно могло как раз оказаться неисполнимым.
Он подошел к группе рабочих и остановился послушать, о чем они говорят.
— Ну, и ступайте воевать, — говорил насмешливый голос, — желаю вам побольше орденов и наград. Дослужитесь до генеральского титула, обшейте себе блузы золотыми галунами. Тогда вы еще больше будете похожи на петухов.
— Роберт Сам-по-себе, ты мелешь чепуху.
Тот пожал плечами.
— Всем вдруг приспичило умирать неизвестно за что. Сделайте одолженье!
— Как — неизвестно за что? За родину.
— Ведь если эдак рассуждать, господин Латур, так, пожалуй, жильцы одного дома имеют право убивать жильцов другого дома. Если я родился на одном берегу реки, а вы на другом, так уж мы имеем право душить друг друга… Странноватая философия… Я не этой школы.
— А воевать вам все-таки придется.
— Это еще бабушка надвое сказала.
— То есть как так?
— А вот так…
Откуда-то издалека донесся грозный рокот льва.
— Ишь, расходился! — пробормотал Роберт.
Он пошел вдоль по берегу.
Латур постоял некоторое время в нерешимости, а затем последовал за ним.
Ему хотелось отвести душу.
Разговаривать с честными патриотами ему было как-то жутко. Они все только и делали, что поздравляли его со скорою и славною смертью.
Фигура Роберта ясно вырисовывалась на фоне звездного неба.
Он шел по береговым камням, отшлифованным прибоем. Затем он вдруг исчез. Исчезновение его было так внезапно, что Латур в первую минуту подумал, не упал ли он в море поскользнувшись.
Плеск мог быть заглушен прибоем. Предположение это было, впрочем, мало вероятно, ибо Роберт отличался ловкостью, достойной акробата.
Латур продолжал итти, шагая по гладким камням.
Камни становились все больше и больше. Они громоздились друг на друга и превращались в целые скалы, о которые с глухим грохотом разбивались искрящиеся волны.
Вдруг среди скал блеснул огонь.
Латур остановился.
Перед скалою со странным темным отверстием вроде дупла стоял Роберт и разглядывал что-то при свете электрического фонарика.
Латур инстинктивно подался за скалу.
Роберт между тем погасил фонарик и, насвистывая, пошел назад, как кошка перепрыгивая с камня на камень. Скоро его высокая фигура слилась с синим мраком ночи.
Латур, побуждаемый любопытством, подошел к отверстию в скале и зажег спичку.
Он увидел какие-то свертки, винтовку, револьвер и охотничий нож.
Удивленный, он забыл потушить спичку и опомнился только тогда, когда она обожгла ему пальцы.
Смутная догадка пришла ему в голову.
Он долго стоял задумавшись перед темною дырою, затем пошел обратно.
Далеко в море сверкали огни парохода.
Это шел большой транспортный пароход, который должен был увезти всех тех, кто подлежал мобилизации.
Латур вспомнил, как еще несколько дней тому назад кипела работа в этом тропическом лесу, и ему стало досадно.
Наверное, уже там, в Европе, грохочут пушки и сметают все то, что воздвигалось с таким трудом стольких долгих лет. Бум! И разрушен вокзал. Бум! Провалился мост. Бум! Разлетелся в кусочки дом, и исковерканные люди задыхаются под обломками.
Война.
— Ore, Латур! — послышался в темноте голос.
Это господин Фабр любовался тропическою ночью.
— Плутишка! Небось, мечтает о генеральских нашивках.
Молодой техник ничего не ответил.
— Покойной ночи, ваше превосходительство! — И в восторге от своей шутки, господин Фабр пошел спать.
