Иногда в воздухе повисали крики и детский плач, тогда у Доси больно сжималось сердце — опять гонят раскулаченных. Она спешила домой, стараясь не смотреть в сторону дороги, по которой, таща за руки хнычущих детей, понуро шагали изгнанные из родных домов мужики и бабы.
Придуманные во время прогулок по берегу Буши слова так и не пригодились, потому что объяснять ей ничего не пришлось — когда первый секретарь обкома вновь приехал в Мценск, у Доси уже заметно выпирал живот. Разглядывая ее своими глубоко посаженными и слегка прищуренными глазами, он какое-то время хмурился, потом кивнул, обронив:
«Что ж, рожай. Только не вздумай крестить. Сделаешь по-своему — будет очень плохо».
Маленький Прокоп родился в конце зимы. Варейкис приехал через месяц, велел привезти мальчика. Ребенок ему понравился — он даже улыбнулся, что случалось с ним нечасто, и пощекотал крохотную шейку в складочках.
«Завтра уезжаю в Москву на совещание. Приеду — увезу вас обоих в Воронеж».
Когда Дося вернулась домой, мать сурово сказала:
«Крестить надо, я уже с отцом Николаем говорила».
«Мама! Он запретил, нельзя!».
Она не назвала имени, но мать и без этого поняла, кто такой «он».
«Не узнает, тайно окрестим. Ты старших-то не крестила?».
«Федю крестила, а Машенька в самую революцию родилась, не стали крестить — не до того тогда было».
«Вот Бог тебя и наказал, что в трудное время от него отступилась. Надо крестить. И свой крест, каким тебя окрестили, тоже на шею надень. Ты ведь, когда из дома убежала, его оставила, а я хранила, молилась за тебя».
Она вытащила из маленькой шкатулки серебряный крестик, продела тоненький шелковый шнурок и протянула дочери. Прокопа окрестили через два дня, в церковь несли тайно, под покровом ночи.
Через месяц Варейкис приехал в Мценск и сразу же вызвал Досю к себе. Торопливо надевая жакет, она отдала сынишку матери перепеленать и незаметно шепнула ей на ухо:
«Крестик с шейки сними, не забудь».
Уверена была, что никто ничего заподозрить не может — священник обещал хранить крещение в тайне — и, тем не менее, садясь в машину, никак не могла унять бившую руки дрожь. Однако беглого взгляда на лицо Варейкиса ей хватило, чтобы понять — знает. Скользнув взглядом по лицу спавшего у нее на руках мальчика, он вздохнул и покачал головой:
«Положи его на кровать, пусть спит, — подождал, пока она развернет теплое одеяльце и уложит ребенка на кровать, потом продолжил: — А теперь скажи, ты забыла, что я запретил тебе разводить поповщину? Неужели надеялась, что я ничего не узнаю?»
От его вкрадчивого голоса дрожь Доси усилилась.
«Ведь пишут же в газетах, — сделав над собой усилие, тихо сказала она, — ведь сами коммунисты уверяют, что у нас свобода вероисповедания».
«Именно! Свобода от мракобесия и суеверий! Веками церковь обманывала народ, навязывала ему свою волю, но революция принесла нам свободу. Страна строит социализм, я коммунист, а ты — женщина, которую я хотел перед всеми назвать своей женой, несмотря на твое дворянское происхождение. Ты — мать моего сына! И ты тайком бежишь к попу-обманщику, чтобы тот побрызгал ребенка грязной водой! Позор!»
Слова Варейкиса падали мерно и страшно, как удары бича, но возмущение и обида, захлестнувшие Досю, пересилили охвативший ее ужас.
«Я не стыжусь своего происхождения! — она гневно вскинула голову. — Крестить ребенка — позор? А глупости писать в газетах — не позор? „Мы имеем решительную победу крупного социалистического земледелия“. Да вся культурная Россия над вами, коммунистами, смеется! Сапогами вокруг себя топчете все напропалую, как варвары, и рады — новую жизнь, дескать, строим! Какую победу, когда хозяйства разорены, а половина крестьян с земли согнана?»
Варейкес медленно багровел от шеи до кончиков волос — Дося довольно точно процитировала одну из его фраз, произнесенную во время доклада и напечатанную в местной газете.
«Теперь мне стало понятно, кто ты есть по своей сути, гражданка Тихомирова, — тихо, но со скрытой угрозой произнес он. — А притворялась сочувствующей! Знаешь, что полагается за контрреволюционную агитацию?»
Вспышка Доси уже угасла, но гордость заставила скрыть охватившую ее панику.
«Я никого не агитирую, я просто сказала тебе то, что думаю, но если ты считаешь нужным, то можешь меня расстрелять».
Варейкис шагнул к ней, рванул платье на груди и замер, увидев блеснувший коестик.
«Тоже нацепила? Сними!».
«Нет!».
Она прикрыла ладонями крестик и стояла, не шевелясь.
«Вот как? Что ж, даю тебе ровно одну минуту, чтобы решиться. Итак, я жду. Иначе…»
У Доси внезапно мелькнула мысль, что он хочет отнять у нее Прокопа. С силой оттолкнув Варейкиса, она рванулась к ребенку и так крепко прижала к себе мальчика, что тот проснулся и заплакал.
«Не отдам! Лучше сразу убей!»
Варейкис поморщился и отвернулся.
«Уходи! — резко приказал он. — И помни: ты сама во всем виновата»…
Прошла весна, миновало лето, но они так ни разу больше и не увиделись. В сентябре, когда пропало молоко, и можно стало на весь день оставлять Прокопа с бабушкой, Дося договорилась в парикмахерской, что будет работать в две смены. Нужны были деньги — приходилось ежедневно покупать молоко для сына и цыплят для начавшей прихварывать сердцем матери. Дров тоже не хватало — с лета не сумели запастись, а уже в середине октября начало холодать.
Во сне к Досе часто приходили горькие воспоминания, часто будили подступавшие к горлу рыдания, больно сжимавшие горло. Вот и теперь — судорожно всхлипнула и от этого очнулась. Светать еще не начало, но сон больше не шел, и ей стало досадно, что хотя бы нынче, в свой выходной, не удалось отоспаться. Завтра опять с утра до позднего вечера стричь клиентов и топтаться на отекающих к концу рабочего дня ногах.
Она бесшумно выбралась из-под одеяла и, зябко ежась, начала торопливо натягивать одежду. За ночь воздух остыл — для экономии они отапливали не весь дом, а только маленькую комнату, в которой спали. Мать и дочь забирались на разогретую за день печь, но Прокопа бабушка боялась во сне задавить, поэтому мальчика укладывали в колыбельку, укутав двумя теплыми одеялами.
Набросив на плечи шубку, Дося вышла на запорошенное ноябрьским снегом крыльцо — взять оставленный молочницей бидончик с молоком. У дверей соседнего дома, приложив руку козырьком ко лбу, стояла сгорбленная старуха и пристально вглядывалась в сереющую рассветом даль. Дося обернулась и посмотрела в ту же сторону, не сразу сообразив, что ей видится столь необычным. Потом поняла и ахнула — там, где еще накануне на высоком берегу Зуши сиял куполами собор Святителя Николая, торчали обломки кирпичных стен.
— Тетя Маня, что это? — не своим голосом спросила она соседку. — Где храм?
Та не ответила, лишь истово перекрестилась, бормоча что-то, и затрясла седой головой. Из своих домов выходили спешащие на работу люди, но, взглянув в сторону обсыпавшихся обломков, невольно останавливались.
— Что это? — беспомощно, как ребенок, спрашивала повязанная платком пожилая женщина в синем пальто. — Что с храмом сделали?
Она обращалась то к одному, то к другому прохожему, но большинство из них лишь растерянно пожимали плечами. Подошел круглолицый паренек с комсомольским значком, громко и бойко, как рассказывают вызубренный наизусть текст, начал объяснять окружающим:
— Нет больше храма, товарищи, сам товарищ Варейкис к годовщине Великой Октябрьской социалистической революции велел его взорвать! Скоро вообще со всеми храмами и попами в нашей стране будет покончено навсегда, потому что нашему народу религия не нужна. Религия — опиум для народа, она отравляет сознание масс и мешает строить социализм.
Протяжный стон за спиной заставил Досю обернуться — мать, босая и в одной рубашке, стояла в дверях, в ужасе глядя на уже отчетливо видные в прозрачном тумане занявшегося дня останки собора.
— Мама, что ты делаешь, ты простудишься!
Дося метнулась к матери, обхватила ее за плечи, но та неожиданно качнулась вбок, схватилась за сердце и, выскользнув из рук дочери, тяжело рухнула ничком на заснеженное крыльцо. Приехавший минут через двадцать врач уже ничем не смог ей помочь.
В середине ноября первый секретарь обкома партии Иосиф Михайлович Варейкис лично проверял, как проходит коллективизация в недавно образовавшемся Лискинском районе. Приехав в центр района — рабочий поселок с красивым названием Свобода, — он обращаясь к собравшимся в местном клубе железнодорожников коммунистам и комсомольцам, сказал им:
— Мы создаем фундамент социалистической экономики в деревне, нам приходится выкорчевывать многочисленный класс кулаков — деревенских капиталистов. Деревня, товарищи, все более приобщается к многочисленным культурным завоеваниям, которые раньше были доступны лишь городскому населению…
