Шок. Удар. Остановка сердца и дыхания одновременно.
Рубашка пахла твоим телом!
Затряслись руки. Снова изумленно прижал мягкую ткань к лицу — настолько я успел убедить себя в нереальности вчерашних событий.
Так мне ничего не приснилось! Все это было, случилось на самом деле!
Я раздулся от радости вчетверо, расправил крылья и принялся летать.
Чуть позже я даже написал по этому поводу стихотворение. Не слишком удачное, как, должно быть, все стихи влюбленных, но в точности выражавшее мои ощущения, испытанные тем утром.
Именно тогда я подарил тебе первого из ежиков. Принес его вместе со стихами прямо на работу (мы дежурили в разные смены). Как же ты растаяла! Долго держала ежика на руке, рассматривала, гладила… Не его, казалось, гладишь меня.
Маленькая стеклянная игрушка долго потом сопровождала тебя повсюду, обитая в кармашке сумки. Последующие ежи поселялись где-то дома, а этот, самый первый (в том ли кармашке живет он сейчас?), оказался тебе особенно дорог.
В чем-то и мне. Им было проиллюстрировано еще одно признание. Признание, острой сладкой болью сжавшее мое сердце.
Ты положила его на открытую ладошку и, серьезно глядя мне в глаза, тихо произнесла:
— Знаешь, чего бы мне больше всего хотелось? Чтобы ты у меня был вот так, — и захлопнула ладонь, с силой зажав игрушку в кулаке.
Я с ужасом понял, что совсем бы не прочь оказаться на месте ежика.
…Снятая с тормоза, машина дрогнула и покатилась под гору, набирая скорость.
Ну не могу я, ну не умею. Не умею и не хочу! Не для меня это занятие линейные вызова обслуживать. Откровенно говоря, я их слегка побаиваюсь. Не настолько, конечно, как линейные бригады к нашим больным попадать, но все-таки.
Вроде и руки у меня на месте, и голова не мякиной набита. Знаю немало. Умею почти все. И тем не менее. Люси утверждает, что это проистекает от недостатка линейного опыта.
— К нашему дураку приходишь — ты сразу его видишь.
У тебя в голове тут же — диагноз, прогноз, степень опасности. Парочка вопросов для уточнения — и четко знаешь, что с ним делать. Нет?
— Ты права на все сто.
— А я не сомневалась. Теперь спроецируй все сказанное на линейных. У них то же самое. Пришел, увидел, засадил. Покуда больной задницу трет, уже карточка отписана. Это потому для тебя мука мученическая, что тебе над непрофильными больными думать надо. А линейный не думает. Есть в башке картинка болезни, быстренько совместил с той, что видит, — ага, совпало! Умные люди даже термин специальный для этого придумали — «Диагноз узнавания».
— Случаи всякие бывают.
— Разумеется. Но большая часть клиентуры все-таки обслуживается на автопилоте. Они к одному своему больному из сотни умственные усилия прикладывают, а ты, на соматические вызова попадая, с каждым вместе умираешь. Для линейных инфаркт или там авто — такая же рутина, как для тебя алкогольный галлюциноз.
Конечно, все так. Справляюсь я в итоге неплохо, один или с врачом. Только не мое это. Когда-то, немало времени тому назад, сделало мне тогдашнее начальство лестное предложение — перейти на реанимационную бригаду. Престижное для «Скорой» место. Уважаемая всеми служба. Шарахнулся я в сторону, как черт от ладана, с криком: «Умоляю, не надо!» Разинуло то начальство в изумлении рот. «Шура, — грит, — ты что! Подумай».
Что тут думать? Я ж не на «Скорую» работать шел, а на психперевозку. Это не я придумал ее на «ноль-три» поставить, а не у психдиспансера. В таком вот ключе начальству и объяснил. Покачало оно головой, мол, если Бог хочет покарать кого, то лишает его разума, да и отстало. Ну и хорошо.
А еще лучше было бы на те линейные вызова вовсе не ездить. Только эта мечта, увы, неосуществима. Никто и не думает всерьез, что, когда в гараже пусто, а в диспетчерской весь стол вызовами завален, старший врач будет спокойно глядеть на единственную оставшуюся машину. Вылетим пробочкой!
Не это, так жизнь сама подкинет работы. Населению без разницы, кто там сидит в автомобиле. Кресты на бортах, белые халаты на людях — значит, помогут стал-быть, спасут. Ведь не откажешь, в самом-то деле! Остановишься, вылезешь, пойдешь смотреть. Это — нормально.
Чего только не подберешь по дороге! Чаще, понятно, натыкаешься вот так, попутно, на автоаварии и сбитых пешеходов, но попадались мне и поножовщина, и отравление, и (не раз, кстати) роды. У моей сменщицы (кого, интересно, она там, далеко, теперь меняет? Неужто Влада на мое место посадили?) как-то выскочил чуть не под колеса голый мужик с жуткими ожогами по всему телу — кипящую смолу на себя опрокинул.
Так что хочешь не хочешь, а все равно любую работу делаешь. На что попадешь — то и лечишь. Вот и мы с Люси сегодня попали.
Стандартная ситуация, до отвращения всем знакомая — увидели машину у соседнего подъезда и побежали отлавливать выходящих из дома медиков. Добро, хоть сами к автомобилю подошли. А то зачастую просто звонят из соображения, что от одного подъезда до другого ехать недолго. А диспетчер в своей постоянной запарке не помнит, где кто находится. И едет вторая бригада в тот же дом. Бывает, и третья — в соседний, особливо если у него адрес по другой улице значится…
Ну, тут обижаться нам не на что. Звали не зазря. Напрасно только не сделали этого раньше. Все, как в учебнике: бабулечка — холодная, мокрая, липкая. Губы синие. Задыхается. Боль — за грудиной, отдает в левое плечо. Давление низкое. Нитроглицерин под язык — без эффекта. Кардиограф (которого у нас отродясь не было) для уточнения диагноза не требуется. И без него все ясно. Инфаркт. Ох…
— Кардиобригаду? — тихо спрашиваю у начальницы.
— Спроси, где они находятся. У нас сейчас больничка недалеко, за часок сами довезем.
Пошел спрашивать. Вернулся с носилками и Патриком.
— Грузим?
— Что, далеко?
— Дальше, чем больница. Да и заняты еще.
— Значит, грузим.
Обезболили. Поставили капельницу. Кислородную маску приладили. Едем, сверкая иллюминацией. Жаль, что не летим. От городской окраины сразу перескочили на ухабистый проселок — не разгонишься. А старушка нехороша. Гормонов в резинку капельницы закачали солидно, но давление помалу ползет вниз.
— Адреналин заряжать?
— А дофамина нет?
— Ну, откуда, это ж не аминазин…
Бабульки — они знают. Приоткрыла невидящие глаза, шепчет:
— Сынок, я сейчас помру.
— Да ты что, родимая, — пытаюсь ее успокоить, — зачем так торопишься? Туда не опаздывают.
— Не надо, сынок. Я уж чую, срок пришел.
Спокойно так говорит, без страха. Вроде как естественное дело для нее с жизнью расставаться.
— Эй, бабка, — меняю тактику, — ты это брось! У тебя разрешение-то есть?
— Какое разрешение, милый?
— Ты что, не знаешь? Указ вышел — на то, чтоб помирать, в полицейском управлении разрешение взять нужно. На гербовой бумаге и с печатями.
Тень улыбки тронула сухие губы.
— Шуткуешь над старухой? Я уж своё отшутила.
Сердито швыряю грушу тонометра. Шестьдесят на двадцать. Остатки сердца работать отказываются категорически. Молча показываю своей начальнице опущенный большой палец. Мышка перескакивает на секунду к водителю — справиться, далеко ли еще. С безрадостным видом перелезает обратно.
— Молчи уж лучше, молчи, — тихо произносит больная, — я и так все знаю.
Рат устроилась на краю носилок, проверила, хорошо ли держится капельница в канюле катетера, открыла ее зажим, ускорив введение раствора. Тихо гладит маленькой лапкой высохшую старушечью руку, перевитую узловатыми сплетениями выступающих вен.
— Бабушка, милая, ты уж помирать обожди, пожалуйста. Нам бы тебя до больницы довезти, там, глядишь, помогут. Ну сама подумай — для чего тебе на тот свет? Да и нам неприятностей много будет.
Не врет, кстати. Человек может помереть где угодно — от собственной постели до лужи под забором. Он имеет право быть залеченным докторами стационара, зарезанным в пьяной драке, сбитым поездом. Ему никто не запрещает утонуть, отравиться, захлебнуться собственной блевотиной. Но если его душа отправится на небесный сортировочный пункт, расставшись с телом в транспорте «Скорой помощи», бригаду замучают.
На полсуток обеспечено торчание в полицейском участке — осмотр места происшествия (то бишь машины), протокол, дача многочисленных объяснений. Затем разбор случая у себя на базе — со старшим врачом, на утренней конференции, в кабинете у зама по лечебной части. После проведения судмедэкспертизы все повторится по новой. А уж в «надлежащих выводах» администрации не извольте сомневаться. Похоже, если просто злоумышленно зарезать человека — нервы мотать гораздо меньше станут.
Сорок на ноль. Почему больная еще в сознании — загадка. Такого, по идее, быть не должно. Люси продолжает поглаживать руку старушки, тихо ей о чем-то говоря. Та делает еле уловимые движения подбородком — намек на согласие. Выражение землисто-бледного лица спокойно. Она уже подошла к черте. Почти неслышно отвечает мышке:
