У Эмилио вырывается вопль!
— Спокойно, приятель, — качаю я головой, отпив глоток и поморщившись. — Что не так?
— Эта банка… Да ты знаешь, кто последним держал ее в руках?
— Кто?
— Джон Леннон! За минуту до того, как его убили!
— О!
Заглядываю в шкафчик. Так и есть, перед каждой вещью — музейная табличка. Куртка Лу Рида, гитара Хендрикса, расческа Элвиса, ленноновский «Ю-Ху». Ну и дела. Sic transit… и так далее.
Вернувшись за стол, посвящаю Эмилио в суть своей проблемы. Он слушает, вытирая с глаз слезы.
— Да уж, задал ты себе работенку, Бинер, — замечает он, немного успокоившись. — Кроме нескольких чокнутых стариков, все эти старые альбомы никому теперь не нужны. Их нигде не найдешь, разве что в той лавке в Вилидже…
— Ну конечно, как же я раньше не подумал!
Гринвич-Вилидж, родина «Лавин спунфул», духовная Мекка бунтарей и вольнодумцев, всех битников, хиппи или панков, когда-либо топтавших землю! Уж в какой-нибудь из бесчисленных антикварных лавчонок наверняка найдется мой заветный альбом.
— Однако боюсь, — качает головой Эмилио, — что твой взгляд на мир несколько…
— Все путем, брат, я в струе!
— В струе чего? — парирует он.
Не обращая внимания на скептическую ухмылку редактора, поднимаюсь и раскланиваюсь.
— Ну давай, Эмилио, классно было увидеться вживую, но мне надо бежать. Как мои статейки, ничего?
— Вполне. Твое поколение все еще составляет немалую часть рынка, а всем остальным есть над чем посмеяться. Только вот… Не наезжал бы ты так на современную музыку, совсем никого не хвалишь — со времен того альбома Мадонны с воскресшими «Грейтфул дэд», когда у нее еще внучка родилась, а с тех пор уже шесть лет прошло.
— Я что думаю, то и говорю, Эмилио. Будут хорошие вещи, похвалю, а дерьмо — оно и есть дерьмо!
Он вздыхаете напускной скорбью и поднимается с кресла, чтобы меня проводить.
— Горячий, как сто мегатонн… Ладно, последний из могикан, постараюсь принимать твою телеметрию без помех. Главное, не пропадай. Как там у вас говорится? Не сойди с дорожки?
— С пути.
— А я-то думал, это как звукосниматель…
Помахав рукой Эмилио, снова спускаюсь в подземку и еду в Гринвич-Вилидж. Выхожу на Юнион-сквер.
Будь я проклят, но что-то здесь не так.
По всей северной границе проходит высокая стена с башенками и флажками. Перед воротами, выходящими на Бродвей, стоят Микки-Маус и Гуфи, оба с пистолетами на боку. Мимо медленно движется толпа.
Осторожно двигаюсь ко входу, стараясь слиться с компанией туристов, но Микки тут же меня замечает и жестом подзывает к себе. Я не привык спорить с вооруженными мышами и послушно выхожу из строя.
— Ты что тут делаешь без значка? — строго спрашивает он.
— Дома забыл…
— Вы что-то уж слишком вошли в роль, парни. Нельзя быть такими растяпами! Ладно уж, так и быть… Вот тебе временный, но это в последний раз!
— Конечно, мистер Маус, — подобострастно киваю я. — Большое вам спасибо!
Приколов на лацкан куртки пластиковую карточку с голографической диснеевской эмблемой, я беспрепятственно прохожу мимо контролера в ворота…
…и тут же переношусь в славный шестьдесят седьмой!
Улицы переполнены длинноволосыми детьми Водолея. Они размахивают флажками с символом мира и фотографируются вместе с туристами, не выпуская изо рта дымящиеся косяки, толстые, как сосиски. Трава, судя по запаху, самая что ни на есть настоящая! Из открытых окон домов льется музыка «Битлз».
Что за чертовщина?
Перехожу Десятую улицу и попадаю в толпу хиппи, одетых во все черное. Эти взахлеб декламируют Аллена Гинзберга. Только тут я наконец начинаю въезжать…
ВЕСЬ ВИЛИДЖ СТАЛ ДИСНЕЕВСКИМ ПАРКОМ!
Ну да, на Бауэри, как и полагается, владения панков. Бритоголовые как заведенные дергаются под «Рамонес».
Я сажусь на обочине.
По лицу текут слезы.
Выплакавшись досуха, поднимаюсь и бреду дальше. Отыскать альбом и валить отсюда… Магазин должен быть где-то дальше.
Нахожу его на Бликер-стрит, по соседству со сверкающим огнями джаз-клубом, где, согласно объявлению, Майкл Джексон в своем шоу подражает Чарли Паркеру — каждый вечер в шесть и в восемь. Совсем упав духом, вхожу в магазин. Всюду флюоресцирующие психоделические плакаты, воздух пропитан благовониями. Из дешевеньких колонок звучит «Джефферсон эйрплейн» — «Ты ищешь свою любовь?». Вот именно!
За прилавком красуется очередная цыпочка в маскарадном костюме, но я не обращаю на нее внимания и начинаю рыться на полках.
Надо отдать должное диснеевской братии: денег они не жалеют. Чего тут только нет, вся золотая эпоха, первые издания от пятидесятых до семидесятых, уютно упакованные в пленку. Цены вполне предсказуемые, но в основном меньше тысячи.
За черным алфавитным разделителем с таинственно мерцающей буквой «Л» я наконец нахожу то, что искал.
«Лавин спунфул», «Ты веришь в чудо?», всего за восемьсот зеленых.
Трепетно прижимая свое сокровище к груди, спешу к прилавку.
— Решили на досуге покопаться в старых записях? — улыбается девушка. — Я вас понимаю, это куда лучше того, что в наши дни выдают за музыку.
Увы, обычная рекламная болтовня, не более того. Молча киваю и лезу в карман. Черт побери! Наличных не набирается и пяти сотен. Ладно, вот чек на три тысячи за последнюю книгу: «Дилан. Последние годы». Протягиваю его продавщице.
— Слушай, детка, мне очень нужен этот альбом, а домой сбегать некогда. Может, я перепишу на тебя чек? Получишь деньги сама, а сдачу оставишь себе, а?
Девушка смотрит на чек, и глаза ее радостно распахиваются.
— Бинер Уилкинс? Тот самый? Так это вы и есть?
— Ну да, кто же еще? — гордо выпрямляюсь я. — Вот! — протягиваю ей водительское удостоверение, давным-давно просроченное.
— Надо же, глазам своим не верю! Вот уж не думала, когда шла сюда работать, что вы… вот так просто возьмете и придете к нам в магазин! Я вашу колонку в журнале никогда не пропускаю, а книги по многу раз перечитывала. Вы столько всего знаете, столько видели… вся ваша эпоха… Это так чудесно, просто волшебно! Не то что теперь…
— Да, да… — киваю я, торопясь скорей убраться от этого фарса, пошлой пародии на славные ушедшие годы. — Так вы примете чек или нет?
— Ну конечно, мистер Уилкинс!
Я достаю ручку, чтобы сделать передаточную надпись.
— Имя? — спрашиваю.
— Дженис Смяловски. Д-ж-е-н-и-с… — начинает она повторять по буквам.
Я поднимаю брови.
— Случайно, не в честь?.
Девушка сияет.
— Да, Дженис Джоплин. Мои предки были от нее без ума. Еще в детстве успели наслушаться, у своих родителей. — Взяв у меня чек, она восхищенно его разглядывает. — А вы знаете, я вообще не буду его менять, а оставлю как автограф! А за альбом сама заплачу.
Она что, издевается, эта цыпочка? Ничего не понимаю. Вообще-то я здесь никого приятней не встречал, но все равно как-то не по себе. Смутившись, пытаюсь привести в порядок мысли, представляю себе свой дом, полный музыки и воспоминаний: тепло, уют, отрешенность от суеты чужого враждебного мира…
Новая мелодия звучит из динамиков: Стили Дэн, «Эй, девятнадцатилетняя!» — это уже едва ли относится к моей эпохе. Все ясно — сборная солянка. Ну конечно, станут они проигрывать целые диски — нельзя же слишком потакать индивидуальным вкусам!
Охваченный отвращением, выскакиваю на улицу, сжимая в руке драгоценный альбом.
— Заходите еще, мистер Уилкинс! — кричит вдогонку девушка. — Я буду очень рада…
Домой, домой!
На полпути к воротам гетто останавливаюсь и возвращаюсь в магазин.
Дженис, увидев меня, расцветает в улыбке.
Я подхожу к прилавку.
— Может, заглянем вечером ко мне, послушаем что-нибудь старенькое?
— О, мистер Уилкинс, с удовольствием!
Ну и денек… Лучший день в моей жизни!
Иду я, значит, по нижнему Бродвею, в районе Канал-Джинз, и встречаю бродячего торговца, да такого чудного, что чуднее не придумаешь.
Вообще-то в тех местах тротуар вечно забит всяким торгующим сбродом: африканцы с деревянной резьбой, фарраханистые черные мусульмане с ароматным маслом и курительными палочками, молодые панки в футболках, расписанных похабщиной, старички с поддельными сумками от Гуччи, вьетнамцы с побрякушками, колготками и пиратскими дисками… так что если вы примете во внимание, что я, Зильджиан, живу здесь уже бог знает сколько и давно привык к таким представлениям, то поймете, что тот молодчик был и в самом деле чудной.
Да нет, не то чтобы чудной, в смысле странный. Скорее нелепый, что ли.
Одет как буддийский монах, то ли японский, то ли китайский… или вьетнамский — хрен поймешь. Голова бритая, желтая ряса, соломенные сандалии. Взгляд такой спокойный, невозмутимый — как у домохозяйки с Парк-авеню после первой таблетки валиума. Возраст — где-то между тем, когда еще нельзя покупать спиртное, и тем, когда его уже врачи запрещают.
