И обычным порядком пошла работа. Поначалу пришлось привычно торопиться. Это было что-то вроде соревнования с Мишелем — рукопись следовало завершить раньше, чем тот успеет состряпать собственную. И он выиграл гонку — не имея, правда, ни малейшего понятия, насколько сынок отстал и ввязался ли в эту авантюру вообще. Результат того стоил. Когда Мишель в очередной раз наведался поздно вечером в отцовский кабинет, чтобы порыться в картотеке и на всякий случай проверить, не сыщутся ли какие-нибудь незамеченные прежде записи в бюро, он, выдвинув ящик, обнаружил аккуратную стопку исписанных листов. Правда, испещрённых не теми каракулями, что стекали с Жюлева пера в последние годы, а давешним, чётким, размеренным почерком, каким выводил он, переписывая в 1863 году для сдачи Этцелю, «Пять недель на воздушном шаре». Но не узнать этого почерка Мишель не мог. На это стоило посмотреть! Несколько минут сын стоял, вознамерившись, вероятно, превзойти в неподвижности жену Лота, потом, как изголодавшийся на бифштекс, накинулся на рукопись, озаглавленную «Вторжение моря», жадно перелистывая страницы — Жюлю даже послышалось некое беззвучное чавканье. Затем Мишель подхватил бумаги, прижал к груди, словно боясь, что они растают в воздухе столь же внечувственно, как возникли в ящике трижды обысканного бюро, и ринулся по лестнице вниз. Интересно, как он объяснит себе, жене, Онорине, внукам — кто там ещё в курсе истинного положения дел? — появление романа? Своей невнимательностью, небрежностью? Чудом? Или, спасовав перед фактом, просто примет как данность?
Жюль наблюдал эту сцену, лёжа на своей узкой железной кровати — хотя новое тело и не требовало отдыха, он старался не изменять былым привычкам, тем паче, что лёжа всегда думалось лучше. Точно так же, ничуть не нуждаясь в пище, он временами заказывал себе из закрывшегося лет двадцать назад ближнего ресторанчика обед, который приносил ничуть не изменившийся за четверть века пожилой рассыльный. А порою он даже позволял себе, оторвавшись от работы, выйти на прогулку. Незримый и неосязаемый, он видел, слышал и вдыхал запахи живого города, по которому мог теперь бродить сколько угодно, не ощущая усталости. Как-то — позже, в году то ли девятьсот восьмом, то ли девятьсот девятом — ноги даже занесли его на кладбище, и Жюль постоял у собственной могилы и полюбовался памятником, которым почтил его добрый приятель, скульптор Альбер Роз. Не слишком похожий на себя (что же, художник имеет право на своё видение), Жюль Верн выкарабкивается из-под мраморной плиты, простирая руку к небесам. Тут Роз прав — больше, чем думал; только не из могилы выбирался Жюль, а из фамильной долговой ямы. Зато эпитафия угодила в точку: «К бессмертию и вечной юности». С бессмертием, похоже, пока всё в порядке. А вот юности он всё-таки предпочитал зрелость…
«Вторжение моря» вышло в свет точно в срок — как бы подтверждая тем самым, что и будучи покойным, Амьенский затворник всё равно жив.
А Жюль понял, что кроме работы у него теперь есть и развлечение.
Понемногу он осваивался с новым положением. Его тело не отражалось в зеркалах и не отбрасывало тени, однако он точно знал, что выглядит сейчас, как в пору расцвета — где-то между сорока и пятьюдесятью. Опытным путём он выяснил, что, будучи сам нематериальным, может держать в руках некоторые материальные предметы: достаточно бесплотный, чтобы проходить сквозь стены, он тем не менее был в состоянии листать книги, раскладывать бумаги, держать ручку с пером и макать её в чернильницу. А ещё у него появился незримый опекун: стоило подумать, что заканчивается бумага, как на столе появлялась новая стопа, точно так же сама собой наполнялась опустевшая чернильница. А вот карандаши почему-то он должен был точить сам, причём только собственным старым перочинным ножом…
Когда без малого год спустя был закончен «Золотой вулкан», Жюль долго размышлял, куда подложить рукопись, и в конце концов не придумал ничего лучшего, как водрузить её в центр только-только сервированного к обеду стола — он слышал, что Мишель в этот день собирался навестить мать. А потом не без некоторого ехидного злорадства наблюдал за потрясённым семейством.
На следующий год он усложнил задачу. Теперь они уже точно знали, что первая находка не была случайностью, и периодически со всем возможным тщанием обыскивали дом — повторяясь, чудо перестает быть чудом, становясь некоей необъяснимой, таинственной, загадочной, слегка пугающей, но благодатной закономерностью. Наверное, так народ Израилев воспринимал манну небесную. На этот раз манна — рукопись «Агентства Томпсон и Ко» — была с ликованием обнаружена в сундуке среди сложенных на лето и пересыпанных нафталином зимних одежд. Ничего, ненавязчивый аромат лишь придаст ей дополнительной достоверности — как следствие аккуратного длительного хранения…
В девятьсот восьмом развлечься таким образом удалось даже дважды — были закончены однотомные романы «В погоне за метеором» и «Дунайский лоцман». Правда, игра уже несколько приелась, но других развлечений всё равно не было.
Впрочем, он не только писал. Поскольку все корректуры теперь держал Мишель, Жюль внимательно прочитывал уже вышедшие из печати тома. Пришлось признать, что сын работал в поте лица, не только переворачивая вверх дном весь дом. Он истово предавался и литературному труду — по счастью, в масштабах всё-таки меньших, нежели поначалу опасался отец, по крайней мере на соавторство уж никак не тянул. Зато редактором оказался не самым скверным — во всяком случае, не хуже Этцеля-младшего (до старшего-то никому из них не дорасти!).
В девятьсот девятом пришёл черёд «Потерпевших крушение на „Джонатане“» — Жюль и помыслить не мог, что роман сочтут чуть ли не его политическим завещанием. А он-то полагал, будто просто сочинил отходную наивному кропоткинскому анархизму… Ладно, им, живым, виднее.
Год спустя была завершена «Невидимая невеста», и на этот раз он огорчился всерьёз — литературные амбиции сына в последнее время заметно возросли. Тот зачем-то перенес действие из конца девятнадцатого века в середину восемнадцатого, отчего не могли не измениться как психологические мотивировки, так фон — и социальный, и бытовой. Заодно Мишель переименовал роман в «Тайну Вильгельма Шторица». Похоже, с посмертными изданиями приходит пора кончать. Да и долги всё-таки мало-помалу таяли, поскольку Мишель, увлёкшись высоким творчеством, перестал кидаться во всяческие эскапады. Впрочем, тут и Жанне надо сказать спасибо — вторая жена сумела-таки его приручить, насколько возможно образумить и превратить беспутного шалопая в более или менее образцового семьянина. Кстати, со сборником повестей и рассказов «Вчера и завтра», составившим второй ежегодный том, новоявленный соавтор обошёлся милостивее.
За следующие двенадцать месяцев Жюль между делом напрочь переписал начало и довёл до конца неудавшийся когда-то (прав, прав был Этцель!) «Париж в ХХ веке», а тоненькая тетрадочка с заметками к «Научной экспедиции» превратилась в полновесный роман, озаглавленный «Необыкновенные приключения экспедиции Барсака». Фантастам иногда бывает дано заглядывать в будущее, призраки же провидческим даром не наделены — он не мог предугадать, что второй будет опубликован только в 1914 году, а первый увидит свет ещё через восемьдесят лет. Но последняя фраза «Барсака…» означала и конец всей эпопеи голоса с того света.
Былые замыслы воплощены. Долги выплачены. А с этим, наверное, пришёл и конец призрачному существованию писателя Жюля Верна. Больше его здесь ничто не держит.
* * *
И тут он понял, что все эти годы ошибался: держит. И крепче прежнего.
Ибо кроме долга перед семьёй, сыном, родом, есть и другой, не менее важный — перед самим собой.
Всю жизнь (ну, почти всю) в нём жили три любви — к литературе, к морю и к Эстель.
Литература может теперь подождать — он уже отдал ей все силы. А то и вообще обойдётся впредь без него.
Зато море… Оно, наоборот, ждало слишком долго. Да, он описал чуть ли не весь обозримый мир. Его герои не по разу пересекли все континенты — за исключением разве что Антарктиды («Ледяной сфинкс» тут, пожалуй, не в счёт). Их качали волны всех морей. Они поднимались в выси и опускались в бездны. А он сам? Единственный полёт на воздушном шаре — двадцать четыре минуты в обществе многоопытного, смелого и умелого аэронавта Эжена Годара, запомнившиеся на всю жизнь. Единственный рейс из Ливерпуля в Нью-Йорк на невероятном детище великого инженера Изамбарда Кингдома Брюнеля — гигантском пароходе «Грейт-Истерн». В молодые годы — короткая поездка в Шотландию, устроенная добрым другом ещё с лицейских лет, композитором Аристидом Иньяром. Потом — чуть более долгая — в Скандинавию: Дания, Швеция, Норвегия. Ещё одно, увы, незадавшееся плавание на угольщике в ту же Скандинавию — из-за рождения Мишеля тогда пришлось спешно вернуться уже из Копенгагена. А много ли времени провёл он на палубах всех трёх своих «Сен-Мишелей»? Несколько месяцев, если сложить все вместе. Короткие каботажные плавания из Ле-Кротуа на первом — запалубленном старом рыбацком шлюпе с крохотной каюткой. Практически ничего — на втором. В 1878 году, выйдя на третьем, самом любимом, из Нанта, он совершил первое большое плавание — испанский Виго, португальский Лиссабон, Кадис, Танжер, Гибралтар, Малага, Тетуан, Оран, Алжир… Потом — недолгий поход к берегам Шотландии. Но уже два года спустя задуманное путешествие на Балтику и до Санкт-Петербурга пришлось прервать из-за непогоды. А ещё через два года второе великолепное плавание по Средиземному морю — из-за каприза Онорины…
