Если есть в мире справедливость, он просто обязан последовать за своими героями, собственными, а не чужими глазами увидеть столь полно описанный им самим Земной шар. Это в не меньшей мере его предназначение, чем литература. «Я умру, если не увижу Каспийского моря», — давным-давно сказал ещё живой тогда Гумбольдт. «Я буду жить, пока не увижу весь мир», — решил теперь уже мёртвый Жюль Верн. А поскольку мир постоянно и стремительно меняется, занятие это может оказаться нескончаемым и не приесться никогда.
И, наконец, Эстель… До неё с женщинами ему не везло. Подростковое увлечение кузиной, Каролиной Тронсон, было высмеяно. И отболело только лет десять спустя. В студенческие годы было ещё одно, тоже краткое и неудачное, причём виной всему — его собственное остроумие. Услышав на балу, как его избранница, Лоренс Жанмар, шёпотом пожаловалась подруге на впивающийся в бок китовый ус слишком туго затянутого корсета, он довольно громко заметил, что не прочь бы «поохотиться на китов в тех широтах». Невинная шутка, однако в результате Жюль был сочтён слишком фривольным и вообще неподходящей партией. А потом появилась Онорина — двадцатишестилетняя вдова с двумя дочерьми. К женитьбе на ней привели не пылкие чувства, но надежда на тихие семейные радости. Только радостей оказалось мало. Он грезил литературой и путешествиями, она — туалетами и драгоценностями, из-за чего в конце концов и пришлось перебраться в Амьен — подальше от разорительных парижских магазинов с их неиссякаемыми соблазнами…
Но утешение было-таки даровано — достопамятным летом пятьдесят девятого. Эстель Энен, в замужестве мадам Дюшен. Правда, утешение горькое: Жюль — уже женат, она — выходит замуж. И ничего не изменишь. Впрочем, важно ли это? Главное, что оба они говорят на одном языке, что сплетаются не только руки или даже чувства, но и мысли, что в её доме в старинном городке Аньере муж появляется только по выходным. И можно прогуляться по зелёному берегу Сены, покататься на лодке, благо Жюль всегда был отменным гребцом, посидеть на верхней террасе уютного ресторанчика «Сирена» или отправиться — рукой ведь подать — в Париж, заглянуть в ателье Надара, этого великолепного фотографа, великого воздухоплавателя и доброго друга, и там — это уж как повезёт — то поспорить с этим сумасшедшим русским революционером Бакуниным, то порассуждать о грядущих великих стройках с Фердинандом Лессепсом, то послушать Бодлера, то… И всё время чувствовать: мы двое — плоть едина и дух един. Увы, это единство распалось почти четверть века назад, когда Эстель умерла.
Все годы после Превращения — Жюль избегал слова «смерть» не из суеверия, но потому что и сейчас ведь был жив — он запрещал себе вспоминать об Эстель, хотя получалось это с трудом и не всегда. Но теперь — теперь пришла пора.
* * *
В один из летних вечеров 1910 года Жюль вышел из своего кабинета на третьем этаже башни, прикоснувшись на прощанье к бюстам Мольера и Шекспира, спустился по лестнице и шагнул за двери дома — но не на амьенскую улицу, а на набережную Луары в родном Нанте. Детство, остров Фейдо… Однако направился он не к отчему дому, а туда, где у небольшого деревянного причала стояла под парами яхта — стотонная двухмачтовая шхуна, 28 метров по палубе, триста квадратных метров парусов, компаунд-машина, позволяющая развивать ход до десяти узлов. Его «Сен-Мишель III», спешно проданный некогда за полцены и девять лет спустя погибший на рифах близ острова Бишоп-Рок в архипелаге Силли. На причал были перекинуты сходни, однако Жюль не торопился взойти на борт.
Он ждал.
И Эстель пришла — выступила из сгустившихся сумерек, такая же прекрасная, как в далёком пятьдесят девятом, такая же любимая, желанная и необходимая. Облитые шелком пальцы легли на его руку, и вдвоём они без единого слова — да и какие тут могут быть слова? — поднялись на палубу, где их встречали капитан Матюрен Оллив и штурман Поль Верн, а весь остальной экипаж — десяток испытанных моряков, как один, бравые бретонцы, и среди них, конечно, Александр Дюлонг и Альфред Берло, оба ещё с первого «Сен-Мишеля» — выстроился вдоль борта, приветствуя возвращение владельца.
Уже через пять минут швартовы были отданы и яхта плавно заскользила вниз по течению, к океану.
* * *
Иногда — по собственной воле или случайно — призраки могут показываться людям. Редко, но такое всё-таки случается. И если когда-нибудь в открытом море ваш курс пересечёт изящная парусно-паровая яхта, даже в полный штиль идущая на всех парусах, не пугайтесь и не готовьтесь к худшему. Это не зловещий Летучий Голландец. Это — Летучий Француз. Встреча с ним приносит счастье.
Mors magis amicior quam inimicior (лат.) — Смерть больше друг, чем враг (Прим. ред.)
