Однажды она поняла — он просто хочет этого. Хочет грустить, чувствовать себя несчастным. Как она поняла (ведь хранительнице часто приходится читать мысли людей), в той жизни он был таким же. Ему хотелось двух вещей — музыки и умных собеседников. Он думал, что хочет этого. Думал, что несчастен там. Но здесь он был таким же. Он мог круглые сутки гулять с основательницей или, на худой конец, сидеть вот так вот, но тоже с ней — он выбрал одиночество. Всегда пожалуйста, хоть и жалко его. И себя немножко. Самую капельку.
На самом деле, Андрей был не первый такой. Подростки из его мира часто были такими — но ни с одним из них Мечтательница так близко не общалась. В других мирах таких странностей не наблюдалось — там были свои тараканы в голове, но быть несчастным не хотел никто. Очевидно, это потребность техногенных подростков.
Мечтательница представила, что она живет в техногенном мире. Она прочитала уже достаточно мыслей, чтобы представить это. И поняла — она бы тоже потерялась в этом мире, где людям важнее работа и техника, чем другие люди. Она бы тоже не выдержала. Но ей повезло — ее народ уже прошел через это, потому–то она и здесь. И пользу приносит, в отличие от многих своих соплеменников, для которых необходимость в саморазвитии отпала вместе с необходимостью прогресса..
Клетка живого организма носилась по небу странного мира и оглядывала окрестности недоуменным взором. Раньше ничего подобного не было.
Сначала все вокруг было серым, потому что Безымянный не мог понять, чего же он хотел. Он вырос в среде, где хотеть чего–либо было не запрещено — просто немыслимо. Теперь надо было привыкать ко всему этому. Да что надо? Хотелось. Иначе он бы не попал сюда, даже не стал бы «им», был бы частью чего–то.
Теперь он понимал, что парит в небе и оглядывает просторы, заполненные странными существами. Абсолютно самостоятельными. Взаимодействующими друг с другом. Даже убивающими друг друга!
Ему все это было в новинку. Ничего подобного он никогда не видел. Он хотел узнать что–нибудь о другой жизни — и теперь он видел все так, как есть. Без масок, которые видело здесь большинство.
Он видел, как спруты гуляют с людьми, как клетки ездят на динозаврах, как сгустки энергии гипнотизируют миллионы самых разных рас. Видел, что кое–кто иллюзорен, а кое–кто, напротив, невидим. Видел все их желания, слабости, секреты. Видел — ведь в этом мире все было наружу для того, кто хотел смотреть. Но мало кто здесь смотрел. Все были заняты собой — и это было правильно, ведь ради этого и был замыслен мир.
Он видел Хранительницу этого мира и чувствовал, что должен поклониться ей, показать, что он знает, кто она, и почитает ее. Знал, но не желал этого. Боялся. Ведь кем он был? Одним из многих, случайно оторвавшимся и обретшим самостоятельность. И один Бог (если он есть) знает, к добру это или к худу.
В этом мире произошло что–то новенькое, и она сразу это поняла. До сих пор, за исключением нее, сюда приходили «пользователи», разумные, которым было нужно что–то конкретное. Власть, богатство, дружба, любовь, иллюзии. Это не было плохо, хотя на часть их поступков любая мораль сказала бы обратное. Для того и создан был этот мир — чтобы остальные миры не задохнулись от людских желаний.
Но никогда раньше здесь не появлялось никого, кто мог бы смотреть на все происходящее так же, как она — беспристрастно, целиком и с интересом. Здесь раньше не было зрителей — она не в счет, она хранительница. Мир менялся. Хорошо это или плохо?
Ей вдруг остро захотелось поговорить с этим Новым. Он интересовал ее. Как может разумное существо с такой жадностью смотреть на все пороки, страсти и мысли стольких рас? Как оно может охватить все взором и не пожелать ничего менять? Кто оно?
— Я зову тебя! — сказала Мечтательница. Она не знала, как зовут существо и есть ли у него вообще имя, но знала, что зов достигнет цели. Подсознание хранительницы, которое с давних пор было неподконтрольно ее личности и управляло этим миром, не ошибалось.
Он общался с Хранительницей. Это не было похоже на обычное общение этого мира. Достаточно заметить хотя бы, что никто из них не менял облика в глазах другого. Он так и был сгустком какой–то непонятной материи, подобной которой, разумеется, нигде нет. Она была подобием спрута с огромными глазами и головой. То, что она выглядела сообразно представлениям нашего мира, показывало, что их планета развивалась в условиях, похожих на наши. Только разумными стали не обезьяны, а эквивалент наших медуз, или спрутов, или Бог знает, кого еще. Наверняка есть мир, в котором единственные разумные — это растения. Может статься, они разумны и у нас, просто им не нужно нас завоевывать, что показывает их более высокий уровень развития… или более низкий.
И вот, двое из не просто разных миров, но из миров с совершенно разной структурой организации, сидели и разговаривали. «Сидели», конечно, неправильный глагол для того, чтобы описать их позы, но меня там не было, так что извините за неточность описания. Если бы я там побывала, я бы не писала этого сейчас, потому что осталась бы там. Уподобилась бы Андрею (он в значительной мере списан с меня, как это часто случается с не вполне талантливыми писателями), сидела бы и страдала. Хотя, может статься, я бы и вернулась сюда и записала все виденное, чтобы лишний раз посыпать солью свои раны. Но именно поэтому я и не там. У меня бы не хватило на это уверенности. Поэтому я уже полстраницы пытаюсь описать разговор двух представителей других миров.
Короче говоря, они общались уже далеко не первый час. Время у них было — нехватка времени здесь могла случиться только у народа, который обладал бы традицией все делать в последний момент. Как известно, этот народ — мы, следовательно, ни Мечтательница, ни Безымянный к таким не принадлежали (в отличие от Андрея, как все уже прекрасно поняли). Поэтому они могли наслаждаться обществом друг друга бесконечно долго.
А им было чем наслаждаться, поверьте. Безымянный испытывал благоговение, к тому же он еще никогда ни с кем не общался, поэтому ему было интересно само общение, то, как он воспроизводит слова. Или, может статься, просто думает их, а Мечтательница читает его мысли и отвечает. Надо сказать, тоже с живейшим интересом. Потому что до сих пор она была одинока в этом мире.
Да, у нее было бесконечное количество собеседников, друзей и даже того, что на современном русском называется «парни», «бойфренды» и «сожители». Но все они видели мир сквозь призму своих желаний. В данном случае это не была фигура речи, и это угнетало Мечтательницу.
Конечно, Система, как она называла свой мир, исполняла ее желания, но «идеальные собеседники» ей либо быстро приедались, либо были насквозь фальшивыми, потому что являлись фантомами. «Слишком много ты хочешь», — казалось, говорила Система, точнее, ее собственное подсознание. Она с ним соглашалась.
А тут она получила возможность пообщаться с разумным существом, видящим ее мир так же, как она, и не устающим от этого. Он не собирал коллекцию пороков, как это делают наши циники и мизантропы, не охотился за «любопытными случаями», не стремился всех вылечить и научить делать добро. Он был подобен ребенку — смотрел на все и удивлялся. Ведь правду сказал кто–то из наших земных творцов, что нет ничего удивительнее жизни человеческой. А если таких жизней — миллиарды, разве они от этого не становятся удивительнее в миллиарды раз?
Но Безымянного нельзя было назвать ребенком — он необыкновенно мудро судил о разумных. Так же мудро, как и Мечтательница. Только она творила, а он просто смотрел. Оттого–то он и преклонялся перед ней.
Она это чувствовала и понимала, что надо ему сказать что–нибудь на тему того, что она такая же, как он, что он еще мудрее нее и т. д. Но «надо» осталось в морали времен техногенной эры. Уже в ее время все выражались так, как хотели. А в мире, где никто ничего никому не должен и, по идее, мог бы существовать автономно, будь на то его воля, все условности отмерли сами собой.
Безымянный, если бы ему надо было, услышал бы эти слова независимо от нее, ведь он, в отличие от нас с вами, не испытывал потребности быть несчастным. Но ему тоже не было надо никаких условностей, ведь там, откуда он пришел, их выдумывать было некому — никто ни с кем не общался, потому что это было бы все равно, что общаться с самим собой. В его мире у таких, как он, потребностей не могло быть по определению — поэтому–то он и видел все объективно.
Он прекрасно видел, что Мечтательнице не до него. Он видел этот противный сгусток, с которым она болтала часами. Он видел, что этот сгусток ей важнее, чем он. Он понимал, что она забыла о нем, как только появился более интересный собеседник. Он злился на нее, жалел себя и проклинал свою неинтересность.
