— Я не знаю… — пожал плечами Ваня, и это была правда. Поскольку никогда прежде голова у него не болела, он не был уверен, можно ли назвать то, что он чувствует, болью или это опять-таки всё пустяки. Ведь и правда, мало ли кто и по какому поводу ворочается с боку на бок, да ещё и в тихий час, мешая своим товарищам спать, а воспитательницам трещать по телефону со своими ухажёрами.
— Дёргает или ноет? — поинтересовалась Анна Аркадьевна и, не дожидаясь ответа, сказала, — Подожди, я сейчас вернусь.
Вернулась она только через полчаса и уже в сопровождении Ваниной мамы, которой немедленно позвонила. Ваня быстро оделся, и они пошли домой. Остальные же малыши продолжали мирно сопеть.
Не успели они переступить порога квартиры, как голова воистину прошла. Также немедленно выяснилось, что с минуты на минуту в гости приедет дядя Валера с Антоном и Анжеликой.
И действительно, уже через десять минут материализовавшийся в их квартире дядя Валера заподозрил Ванину голову в сотрясении мозга, а Антон показал ему свой новый пластмассовый пистолет и украдкой погрозил кулаком. Анжелика же, одетая в короткую клетчатую юбку совершенно явно вошла в стадию похотливой и первой молодости. В глазах у неё появилась романтическая на-всё-готовность, а две аппетитные, вероятно упругие, грудки стояли под блузой, словно корни вожделеющих жеребцов. Ваня немедленно это заметил и внутренне оценил, хоть и, конечно, в других словах.
«Папыч, — сказала вдруг девушка дяде Валере, — ну ты подарок-то дарить собираешься?».
И дядя Валера, театрально схватившись за голову, убежал в прихожую.
«Вот, Ванюшка, это я тебе привёз!» — признался он, вернувшись, и протянул Ване самый заурядный целлофановый пакет, в котором лежали… резиновые индейцы. Самые настоящие! Из самого настоящего ГДР! Самые настоящие немецкие резиновые индейцы, каких больше нет, да и не может быть ни у кого!
Ваня поцеловал дядю Валеру в небритую щёку и принялся разрывать пакет. О таком подарке он и мечтать не мог, и только поэтому всё и получилось на самом деле. Но вдруг раздался звонок в дверь. Это вернулась из института Наташа.
«Что, всё балуют тебя?» — со странной укоризной осведомилась она с порога у Вани. Он не нашёл, что ответить…
Рассосались внезапные гости уже поздним вечером, и практически сразу после их ухода Ване велели ложиться спать.
Ольга Васильевна поцеловала сына в лобик, погасила свет и ушла на кухню, скандалить уже со своей мамой, Марией Анатольевной, и с поддакивающей ей от нечего делать Наташей. Когда она поддакнула в третий раз, что по мнению Вани было совершенно нечестно, ему вспомнилась её столь же неуместная сегодняшняя укоризна, с которой она поинтересовалась сегодня почему-то именно у него, ребёнка малого, почему это его всё балуют и балуют.
Нет, конечно, Наташу можно было понять: ведь ей бы хотелось, чтобы все баловали, то есть продолжали баловать, не шестилетнего Ваню, а её, здоровую половозрелую корову. Это он понял ещё тогда, когда они в присутствии Марии Анатольевны не поделили нижнюю вафлю от торта «Арахис». Бабушка решила тяжбу, естественно, в пользу внука, а дочь пристыдила, после чего Наташа, как говорится, полушутя-полусерьёзно пожелала Ване подавиться. Ваня, конечно, не подавился, но слёзы сдержал с трудом. Вафлю он съел из принципа.
Обо всём этом мальчик вспомнил в своей кроватке, услышав третий нечестный «поддак» своей тётушки, и немедленно рассказал всё это своему новому резиновому другу, которого назвал Чингачгуком. И вдруг… Сначала он не поверил своим ушам. Однако Чингачгук повторил это снова:
— Да-да, я живой. И, как видишь, неплохо говорю по-русски.
— Повтори! Повтори, что ты сказал! — шёпотом попросил Ваня.
— Холохуп. Я сказал «холохуп». Это и есть то самое волшебное слово, после которого ты сможешь делать с ней всё, что угодно…
Мишутка и Тяпа сидели на полугрязной скамеечке в парке и молчаливо грустили.
— Ну почему именно нам выпало раскрыть тайну государственной важности? Тайну, за которую тот же Парасолька родную мамку бы продал! Как ты думаешь? — прервала наконец молчание Тяпа.
— Неисповедимы… — пробормотал Мишутка будто себе под нос.
— Что неисповедимы? — нетерпеливо переспросила обезьянка и принялась раскачиваться взад-вперёд.
— Да пути эти все. — так же тихо ответил медвежонок и закурил.
— Может нам эту тайну продать, а? — предложила Тяпа. — Вот сам подумай. Мы знаем, а они — нет. При этом нам это знание, как собаке пятая нога, а они б все за него удавились.
— Продать-то, конечно, можно, но тогда уж задорого. — задумчиво произнёс медвежонок.
— Само собой.
— Так задорого, что это бы в корне изменило нашу жизнь. Но готовы ли мы с тобой к таким резким переменам? А тайна-то эта стоит столько, что перемены могут быть только резкими.
— Опять философствуешь? — едко спросила Тяпа и смерила Мишутку уничтожающим взглядом.
— Да нет, вот ты сама подумай! Что ты будешь делать с такой кучей денег?
— Да с какой с такой?
— Да с такой, которую нам за эту тайну государство отвалит!
— Ну не знаю! Я, например, могла бы купить себе замок на острове и управлять с него всеми жизненными процессами в мире.
— Нет, ну столько денег нам, конечно, никто не даст. Хотя бы потому, что столько у них просто нет. Если б у них было столько денег, ГДР вообще можно было бы запретить, и никакие бордовые кнопки, равно как и люки в танках, никого бы не интересовали.
— То есть, ты хочешь просто так что ли им всё рассказать? — перебила его Тяпа.
— Ну-у, — уклончиво загундосил Мишутка, — в какой-то степени, это наш гражданский долг, на минуточку.
— На минуточку там, или на час, на недельку — это я всё и без тебя понимаю, а обо мне ты подумал? О том, что я одна ребёнка воспитываю, в однокомнатной квартире его выращиваю и курю из-за этого только на кухне, и не шесть сигарет в час, как мне бы того хотелось, а максимум две! А ведь я взрослая обезьяна-девочка, и по идее, уже давно имею моральное право поступать так, как мне хочется!
— А ты встань в очередь на улучшение жилищных условий! Проблема-то! — лениво возразил медвежонок.
— Да стою я в такой очереди! Сколько себя помню, стою! Тебе хорошо говорить. Я понимаю. Ты — медведь. Холостой, к тому же! Живёшь в своё удовольствие; на траве не экономишь небось, чтоб железную дорогу сынишке купить!
Мишутка хотел было что-то сказать в своё оправдание, но в последний момент решил смолчать, выпустив вместо этого две густые струйки дыма сквозь свои мохнатые ноздри. На мгновение он почувствовал себя этаким космическим кораблём на старте, который вот-вот оторвётся от земли, оставив далеко внизу всех этих тяп, парасолек, андрюш и скамеечку.
— Ну что молчишь-то? — спросила Тяпа.
— Думаю… — ответил Мишутка, не преминув сделать вид, что загадочно улыбается.
— Ну, и надумал что-нибудь?
— Знаешь что, — вдруг воскликнул он, будто внезапно понял что-то по-настоящему важное, — давай-ка подождём, пока начнётся война! А там, в зависимости от того, как будут развиваться события, посмотрим и ещё подумаем, как продавать, почём и, главное, кому… О, как!
Несколько секунд Тяпа молчала, будто поражённая глубиной его мужского ума. Потом внезапно поцеловала его в губы. «Какой же ты у меня всё-таки умный!» — прошептала она между четвёртым и вторым поцелуем, для чего специально на секунду высвободила язык из его большого властного рта. Так они стали предателями.
«Эйлер, вы меня поняли?» — второй день звучал в ушах экстрасенса вопрос Гитлера. Он ещё спрашивает! Да Эйлер понял Гитлера ещё раньше, чем тот родился на свет! «Поняли!» Да, надо как-то выпутываться. Понял ли он его? Конечно, понял!
Гораздо больше экстрасенса обеспокоила фраза, брошенная Гитлером как бы вскользь уже в момент их прощального рукопожатия. «Ведь мы же с Вами знаем, — сказал он заговорщицки улыбаясь, — если в мире вспыхивают пожары, значит, это кому-то нужно!» Эйлер хотел уже было отдёрнуть руку, полагая, что их разговор закончен, но Директор Разведки удержал её и, более того, мягко провёл большим пальцем по его ладошке. Выдержав паузу, он добавил: «Поэтому, несмотря на то, что Пиночет видит новую Фортуну в теле фрау Марты, я хочу, чтобы Вы поняли, что для меня более предпочтительна кандидатура Вашей супруги фрау Бригитты!».
Обо всём этом и думал экстрасенс Эйлер по дороге к своему особнячку, расположенному в сосновом лесочке в Северном Подберлинье. Нет, конечно, как истинного мага, то обстоятельство, что за его запретное удовольствие придётся расплачиваться совершенно невинному человеку, не смущало его нисколько. Уж кому-кому, а ему-то было известно, что Смерть, равно как и Жизнь, являются всего лишь грамотно поставленными трюками в кукольном театре Вселенной, и потому страдания и удовольствия не имеют никакого значения, а справедливость, как таковая, — это то же, что адаптированное для школьников издание Франсуа Рабле, то есть максимально упрощённая картина мира, оригинальный вариант коей доступен лишь для понимания экстрасенсов.
