— Если не хитрят — полнейший родовой строй. Стада, кочевья, ближе к центральным областям — оазисы с домами и тутовые рощи. Грунтовые дороги, по которым курсируют автотягачи-вездеходы, приписанные к «Срединной Столице», городу Эро, и рефрижераторы из портов. В главном городе развито шелкоткацкое производство, а интенсивность грузовых перевозок обеспечивает лишь…
— Дядюшка, говорите по-людски, прошу вас.
— Словом, электроника, как говорят агенты, в город из портов не идет, только фрукты-овощи — туда, шелк на экспорт — оттуда. Под землей перетаскивают, что ли? Говорят, там система подземных кяризов очень развита.
Помолчал.
— Мне говорили, что ты можешь знать об Эро больше.
— Да — в области лингвистики.
Это была только часть правды. Действительно, Танеида как-то скоропостижно закончила Академию, Тему диплома отчасти подсказал ей Сейхр: «Порождающие модели в эроском языке в сопоставлении с моделями языков так называемой алтайской группы». Пригодились и наработки по Хомскому: тем, что он занялся двадцатом веке, мусульмане озадачились уже в девятом. Работа почему-то сразу попала в категорию закрытых, хотя ей самой казалась чисто научной. Впрочем, и сама земля Эро все более закрывалась для них всех. Уж и невинных туристов в вольные города побережья не пускали, и динанские торговые представительства изнывали от безделья — крупно наследили, видать, агенты настырного дядюшки. Докладывать же им истинные размеры современного персонального компьютера в сопоставлении с размером эроских катакомб и лэнских карстовых пещер, а также верблюжьих хурджинов она не имела никакой охоты.
Марэм-ини тоже докучал Танеиде, и еще более прямолинейно. Приехал как-то посмотреть внучат, порисовать на природе и зачем-то притащил с собой Рони Ди в полном расцвете лет, карьеры и золотого шитья на эполетах. Нашел ее в парке — бегали наперегонки с Цехийей и Того Вторым — и начал с ходу:
— Ты знаешь, как нам трудно. Эроская граница вибрирует под напором банд. Весь Лэн наводнен оружием и наркотиками. Оддисена забирает себе всю современную технику, а нам дает только кадры для экологических служб, но не армейцев и разведку, как бывало раньше. У тебя есть с ними связь, и давняя. Почему бы тебе хотя бы не намекнуть нам, что происходит у них в головах и отчего они не соблюдают прежнего порядка отношений?
— Потому что мы первые его нарушили. Учреждаем в трех лесных деревнях кооператив по вспашке болот, распугиваем дичь, добываем в лесу и море нефть, а в степях — минералы. В Лэне хотим насадить новую брачную — и тэ пе — нравственность. Как начали в прошлую войну, так и не кончили тормошить и грабить пограничные с автономией кочевья. И многое еще.
Тут вмешался Рони Ди — на неожиданно высоких тонах:
— Вы не хотите помочь партии. Когда-то в прошлом вы уже рисковали для своих целей партбилетом, и если сегодня вам за него не страшно — то, наверное, потому, что вы гораздо большим заплатили за любовь вашего полумифического Братства. Этих интеллигентствующих Робин Гудов. Вашей дочерью, я так полагаю?
Она не поняла его намека. Сказала только:
— Собака в присутствии Цехийи громких голосов и лязга железа не любит. Уйдите подобру, а то если бросится — мне не удержать.
Шегельд потом успокаивал ее:
— То, на что намекал этот переросток современной эпохи, — правда, но не для нынешнего времени и не для тебя. Тех, кто, зная кое-какие секреты Братства, в нем не состоит, раньше могли «повязать» их близкими. В случае предательства, нарушения слова и любой внутренней ущербности разлучали мужа с женой и родителя с ребенком — но так, чтобы не причинить беды невинному, нередко по согласию с ним. Даже в китайские, тибетские и прочие монастыри могли отдать на воспитание… Чисто физически мы в состоянии проделать такое и сейчас, хотя идем на это нехотя — если виновник уж очень большой негодяй. Но ты в принципе не можешь ничего и никого предать, у тебя не тот статус в Братстве. А что мы все интеллигентствующие слабаки… хм! Пожалуй, к этому идет. У нас нет армии, мы можем лишь укрепить собой чужую. Нет сети за границей, хотя люди Оддисены, уехавшие туда, многое могут. Мы половина прежней силы — это дальнее следствие раскола Братства. И вот мы ограничиваемся тем, что собираем знание и травим браконьеров. Все, кроме твоего названого мужа.
Сам он все больше худел и курил свою трубку. У него был рак крови, он это знал точно и не проявлял страха. Как-то в первый раз сам позвал к себе Танеиду.
— Слушай, доча. Надоело мне быть кровопийцей. Да и сколько можно существовать за счет переливаний — год, два? Может, и больше, только чужие жизни заедать придется. А я на своем веку уже столько успел испытать, что хватило бы на семерых. Так что возвращаю свой силт легенам. Ты знаешь, что из этого следует.
Танеида кивнула. («Для братьев служение прекращается вместе с жизнью, причем этот закон обратим», — говорил Стейн.)
— Я последнее время одно только и делал — отвечал на твои вопросы. Напоследок хочу ответить на тот, который ты задать не догадываешься. Другие легены могут… скажем, постесняться. Ты знаешь, как испытывают клятвенных стратенов?
— Из старых рукописей. Диксен. А что, так и до сих пор принято?
— Именно. Штука эта для мало-мальски здорового человека со здоровым сердцем и уравновешенной психикой безвредна. Называют ее «наркотик наоборот». Сначала наступает нечто вроде ломки. Сверхчувствительность ко всему: свету, звукам, прикосновениям. Блокируются эндорфины, которые начинают поступать в кровь. Что это — знаешь?
— Естественные наркотики — опиаты человека. Индивидуально к нему пригнанные.
— Ну да. Хорт бы тебе объяснил поглаже… Значит, блокировка. Плюс к тому — полная или почти полная потеря своего «я». Безволие. Но если человек со всем этим справится — а он должен, иначе не годится для нас — он становится полностью невосприимчив к допросам.
— Страшновато.
— А, извини, нецензурщину выкрикивать — лучше? Или кончать самоубийством из страха выдать не свою тайну? Да не в том вовсе дело! Ты много читала о порядке инициаций в самых разных религиях и племенных группах?
— Там тоже наркотики. В раннем христианстве в воду погружали до полного удушья. У кого-то из этнологов проскользнула мысль о том, что физическая боль — слишком мощный механизм, чтобы оправдать себя в том качестве, которое ей приписывают. Это не тревожный звонок, а испытание для того, чтобы обрести иное качество.
— Интересовалась, а? И, я так понял, не из пустого интереса? Погоди, это еще не всё. После пяти минут мерзейшего состояния наступает эйфория. Те самые личностные наркотики, что накопились в твоей крови, гуляют по тебе, как солнечные зайчики или старое вино. Радость, за которую после уж не придется расплачиваться… Кстати, у большинства братьев такой вот внутренней химии потом всю жизнь вырабатывается больше среднего уровня. Поэтому раньше думали, что мы невосприимчивы к «травке», опиуму, гашишу и их производным.
— А на самом деле?
— Отчасти да. Во-первых, нет обычного для всех прочих соблазна — что дано, дано и так в полной мере. Во-вторых, диксен способен излечивать от возникшей наркомании, пока не разрушено здоровье, но это лекарство для храбрых. И нужны большие дозы: на полчаса, час. А нам присылают так называемые «пятиминутные» капсулы, которые нельзя смешивать друг с другом — образуется яд. Состава диксена мы тоже не можем понять. Древний секрет. Наши медики говорят только одно: алкалоиды растительного происхождения. Будто это вино из одуванчиков!
— Видно, братья и в самом деле не всеведущи… Так кто именно делает и присылает диксен? «Черные» из Эро?
Шегельд глубоко кивнул раза два.
— Секрет при разделе сфер влияний остался у них. И еще одна гадостная подробность. Капсулы маскируются партиями легких и средних наркотиков, которые заказываем не мы и не для себя. Говорят, каналы для переброски устраивает Денгиль. Потому я о нем и пытаюсь все время тебе намекнуть. Он у себя давно царь и бог, а теперь еще и король наркомафии.
— На бесчестное он не пойдет.
— Мы все это знаем. Но тогда что же происходит?
— Я не видалась с ним. Не могу: и из-за дочери, которая не от него, и из-за намеков, подобных вашим. Пришлось бы лгать ему в лицо.
— Да, понимаю.
— Учитель, а если Братство откажется от поставок?
— И перервет тем самую последнюю нить между нами и Эро? А наркотики все равно будут сыпаться на нашу бедную землю.
— Он закашлялся, пригнувшись к коленям, затем в изнеможении упал обратно в кресло.
— Фу, еще курево это — не могу отвыкнуть. Всю свою жизнь искурил. Видно, так и в гроб лягу: с трубкой в зубах.
Хоронили Шегельда неделю спустя. Поговаривали, ночью заснул и не проснулся, как-никак, семьдесят лет, вот сердце и не выдержало.
