Сверкающее золотисто-зеленое сияние исходило от шара, проникая, казалось, в самое ее сердце, и тут ею овладело ледяное спокойствие, сквозь которое просачивался некий величественный свет.
Она видела мембраны Зоны Икс, этой машины, этого создания, видела белых кроликов, прыгающих через границу и тут же исчезающих, а потом появляющихся в совсем другом месте, видела левиафанов, призраков, наблюдающих откуда-то издалека. Видела, что будет, когда трансформация планеты будет завершена и придет время для последующих изменений – тогда и Слизень, и этот туннель, и все остальное исчезнет, растворится в земле, воде и небе, потому что в нем больше не будет нужды. Она видела все это не глазами – ощущала на вкус и запах, подключала какие-то прежде неведомые ей органы чувств.
А Слизень продолжал выводить слова, словно ее здесь и не было, слова, озаренные изнутри самым ярким и значимым светом, который ей только доводилось видеть, и сквозь слова эти сияли иные миры. Как много миров! Как много света! Такого она прежде не видела. Каждое слово было отдельным миром, миром, кровоточащим в разных местах, каждое слово было проводником и входом, если только знать, как ими пользоваться, если знать координаты, которые теперь использовала биолог в своем дальнем путешествии. Каждое предложение – это безжалостное исцеление, жестокая перестройка, от которой нельзя было отказаться.
Может, стоит сказать прямо сейчас: «Стоп!» Может, она должна сейчас обратиться с мольбами к людям, которых никогда не встречала, но которые жили у нее в голове, к людям, которых знала биолог? Может, ей стоит наконец решить для себя, что же произойдет дальше, разрушит ли это планету или, наоборот, спасет? Некое подспудное чувство подсказывало Кукушке, что хоть что-то, да останется, выживет. И что сама она выживет.
Что теперь делать? Да ничего. Она и не хотела ничего делать. Не делать никакого выбора – это тоже выбор. Она выпустила шар из рук, и он снова завис в воздухе.
Она чувствовала Грейс, стоящую на ступеньках где-то позади, ощущала, что от Грейс исходит опасность, но ей было все равно. Ведь сама Грейс ни в чем не виновата. Грейс никак не могла понимать того, что видит. Ее глазам сейчас являлось нечто совершенно иное – то, что происходило когда-то на маяке, или на острове, или в ее прежней жизни.
Грейс выстрелила Кукушке в спину. Пуля вышла из груди и вонзилась в стену. Светящийся нимб над Слизнем завертелся еще быстрее. Кукушка развернулась, закричала изо всех сил, дарованных ясностью. Она не ранена, она ничего не почувствовала, она не хочет, чтоб Грейс пострадала.
Грейс так и застыла в полумраке, приподняв ствол, и теперь в ее глазах светилось то же знание, что и у Кукушки: она поняла, что эта ее попытка была бесплодной, что все такие попытки всегда бесплодны, что возврата назад нет, возврата не может быть.
– Ступай обратно, Грейс, – сказала Кукушка, и та отступила вверх по ступенькам, исчезла, будто ее тут никогда и не было.
И тут Кукушка с запозданием поняла, что Контроля тоже нигде не видно. Он или вернулся наверх, или как-то незаметно прошмыгнул мимо нее, вниз по лестнице, навстречу ослепительно белому свету.
Ты возвращаешься к тому, что знала, или думала, что знала – к маяку и «Бригаде Познания & Прозрения», и новые силы тебе придает та строчка, позволившая проследить связь между БП&П и Джеком Северенсом. Ты прочесываешь каждый файл по три или четыре раза, заставляешь себя оживить в памяти историю маяка и его разрушенного двойника на острове.
Бывают странные моменты, когда перед тобой вдруг всплывает лицо Генри – бледный круг, ты видишь его с большого расстояния, потом оно приближается и приближается, так что можно разглядеть каждую отталкивающую черточку. Порой оно вращается перед глазами, испускает свечение, то сжимается, то расширяется, то отражается тысячи раз. Ты не понимаешь, что все это означает, просто знаешь, что Генри не из тех, от кого легко избавиться. Он преследует и изводит тебя, словно нераспечатанное письмо, о котором все свысока твердят, что внутри нет ничего интересного, но ты никак не можешь проверить это сама.
Антипатия к этим людям в детстве заставила тебя совершенно выбросить их из головы. Ты не искала способов как-то сохранить их в памяти, улавливать детали, нет, вместо этого ты отвернулась от них, забыла, заставила убраться прочь. Их присутствие в точности так же раздражало и Саула, он чувствовал себя неуютно, даже нервничал. Но что в них было такого, что заставляло Саула испытывать эти ощущения?
Ни Генри, ни Сьюзен, никто даже отдаленно похожий на них не значится в списках членов БП&П, да и на групповых снимках людей из «Бригады» нет никого, кто хотя бы немного походил на них. Предварительные исследования и запросы позволили установить имена, фамилии и адреса каждого из членов, работавших на Забытом береге, и каждого из них допрашивали долго и тщательно. Отвечали все одно и то же: БП&П проводила самые обычные исследования – привычный винегрет из науки и оккультизма. И в том, что сфокусировано их внимание было на прожекторах маяка, тоже не было ничего необычного – самые лучшие линзы обладают огромной мощностью, являются сосредоточием, как говорилось в одном из их проспектов, «активности за гранью возможного». Все остальные, кто мог знать что-то еще, попали в ловушку и исчезли задолго до того, как в Зону Икс направили первую экспедицию.
Хуже того, во всех этих материалах нет ни малейшего намека на Северенсов, Джека или Джеки; кстати, последняя появляется теперь редко, точно занята каким-то новым делом, и с каждым телефонным звонком она словно все сильнее сливалась с обстановкой, растворялась в Центре. И ты удваиваешь усилия по поиску хоть каких-то свидетельств ее влияния или участия, но если Лаури преследует тебя, будто мстительный призрак, то Северенс походит на дух совсем иного рода – неуловимое привидение, слишком хитрое, чтобы материализоваться.
Твердишь себе, что не похожа на Уитби с его мышью, который зациклился на чем-то одном, чтобы отсечь, не замечать всего остального. Вроде раковой опухоли. Или вмешательства Лаури. Ты в очередной раз пересматриваешь видео первой экспедиции, снова всматриваешься в размытый задний план, в очертания маяка. Сквозь мерцание быстрой перемотки и монтажа ты наблюдаешь за чем-то вроде эволюции, а может быть, деградации маяка с самых ранних фотографий до последних, сделанных экспедицией. Ты снова ломаешь голову над тайной происхождения такого множества журналов и о том, почему столь немногие из них попадали в Южный предел.
Наконец Грейс отводит тебя в сторону и говорит:
– Ну хватит. Ты должна вернуться к управлению организацией. Эти файлы могут просматривать и другие люди.
– Какие еще люди? О каких таких других людях ты говоришь? – рявкаешь ты на нее и тут же жалеешь об этом.
Просто нет никаких «других людей», а время поджимает, и ты не можешь передать свои материалы аналитикам, которые будут препарировать их, пока не останется ничего. Тебе следует помнить, что Южный предел в каком-то смысле давно превратился в слишком долгую мистификацию, и если ты забудешь, что ты не часть решения, то тоже станешь частью проблемы.
– Может, тебе стоит взять выходные, хоть немного передохнуть, – советует Грейс. – Может, тебе нужно увидеть хоть какую-то иную перспективу.
– Нет, ты не можешь занять мой пост.
– Мне на хер не нужен твой сраный пост. – Она жутко зла, вся так и кипит, и тебе почему-то хочется наблюдать за этим, хочется видеть, на что способна Грейс, если выйдет из себя. Но ты понимаешь: если будешь подталкивать ее к этому, то потеряешь ее навсегда.
Позже ты поднимаешься на крышу с бутылкой бурбона и видишь, что Грейс уже там, сидит в шезлонге. Само здание Южного предела походит на огромный громоздкий корабль, и ты понятия не имеешь, где тут капитанский мостик, так что даже не можешь привязать себя к штурвалу.
– Когда я болтаю тут всякое, то по большей части вовсе не это имею в виду, – говоришь ты ей. – Не принимай близко к сердцу.
Она фыркает, но расслабляет руки, до того сложенные на груди, и хмурое выражение на лице немного смягчается.
– Вся эта организация – одна большая гребаная психушка. – Грейс редко ругается и позволяет себе крепкие выражения только здесь, на крыше.
– Да, тут недолго и крышей двинуться.
Ты вспоминаешь последний загадочный монолог Чейни о нехватке надежных данных. «Даже упавший желудь может много рассказать о том, откуда упал. Кто не верит, может спросить у Ньютона. Можно, черт побери, проследить его траекторию, а затем вернуться, так сказать, к истокам, и хотя бы в теории найти на дереве то место, откуда сорвался желудь, если не точно, то где-то поблизости». Ты не можешь похвастаться, что понимаешь хотя бы треть из его демагогии.
– Белые Сиськи, по-моему, уже двинулись, – язвит Грейс, имея в виду промерзшие белые палатки на контрольно-пропускном пункте у границ Южного предела.
