— Сначала солнце и жажда, а потом муравьи! — важно объяснил Одуванчик; усилившись эхом снизу, слова его прозвучали, как жуткая деловитая эпитафия.
Так вот он, труп черно-рыжей собаки… бедный Антоний… бр-р… какая скверная смерть.
Оттуда тянуло прохладным болотным запахом. Неужто таков запах смерти… запах белого мрамора.
Тишина в шурфе казалась какой-то особой, звенящей. Я почувствовал неприятный озноб, как от недружелюбного взгляда, и стал невольно осматриваться. Одуванчик же, словно нетерпеливый ребенок, тянул меня за рукав к мотоциклу.
— Как его сюда заманили?
— А вот это спросите у НИХ! — Его голос был полон самодовольства.
Дорога назад, каких-то несколько километров, была бесконечной. Гадкий озноб в спине не проходил, и никак не удавалось отделаться от этого тонкого болотного запаха, мы везли его с собой в мотоцикле, он исходил не то от брюк Одуванчика, не то от его мерзкого ящика, который ерзал по дну коляски и больно давил мне ногу.
Одуванчик направился к пустоши далеким кружным путем, имея в виду не попасться Крестовскому на глаза, если тот возвратился в город, — оттого на кошачью пустошь мы вкатили уже при луне.
Я с наслаждением закурил сигарету, а Одуванчик копался с ящиком, извлекая его из коляски, и отдавал мне последние распоряжения:
— От мотоцикла не отходите! Ни в коем случае! Что бы ни показалось вам, что бы вы ни увидели! Главное, чтобы он не заглох! Если пойдут перебои, прибавляйте немного газ, он это любит!
Он удалился к сфинксу, еле видному в свете еще низкой луны, таща с собой ящик, перевязанный крест-накрест веревкой.
Прислонившись к сиденью, я терпеливо ждал. Но вот сигарета кончилась — значит, прошло минут десять, — а Одуванчика нет.
Мне почудилось, там, у сфинкса, происходит возня. Слышно ничего не было — мешал мотоцикл, мешали цикады, но мне упорно мерещилось, что там что-то творится.
Мотор тарахтел исправно, и я рискнул пойти на разведку. Приближаясь, сфинкс вырастал в размерах, и рядом с ним мельтешили серые тени, теперь стало ясно, там шла борьба, молчаливая и отчаянная.
Я побежал. Слева возник новый звук, урчащий, навязчивый, но думать о нем было некогда. Я бежал изо всех сил, оставалось еще метров пятнадцать.
В лицо мне ударил свет — пришлось оглянуться и потерять на этом пару секунд — меня накрыла прожекторная фара автомобиля. Кроме нее и обычных фар, там мелькали еще короткие серо-лиловые вспышки, часто следующие одна за другой. В этих мгновенных импульсах ослепительного мертвого света я и разглядел Одуванчика, лишь только прожектор оставил меня в покое. Его одежда висела клочьями, по светлой ткани расползлись черные пятна. На земле живой серой массой теснились кошки, они на него непрерывно бросались, стараясь повиснуть на нем, он стряхивал их, но тут же прыгали следующие, выдирая из него все новые лоскутья одежды. Я понял, что черные пятна на нем — это кровь. Вспышки выхватывали из темноты жуткие фантастические картины: лиловый изогнувшийся человек и вокруг него неподвижно висящие в воздухе кошки, с лиловой вздыбленной шерстью, с протянутыми к нему лапами, с растопыренными когтями.
Машина остановилась, и прожектор ярко освещал Одуванчика, но кошки не разбежались. Одуванчик упал. Из машины к нему прыгнули два человека — теперь я видел, что это милиция. Я успел добежать к Одуванчику одновременно с ними и тоже принялся расшвыривать кошек ногами, но те с нами воевать не решились и оставили нам поле боя и поверженного на траву Одуванчика. Он потерял сознание и вид имел ужасный: весь в крови, одежда изодрана, кожа располосована следами когтей.
Пока мы грузили его в машину, Крестовский, стоя на переднем сиденье, продолжал щелкать своей автоматической камерой, поспешно снимая все подряд, кадр за кадром. Я стал рядом с ним на подножку, машина двинулась. Он успел на ходу еще дважды снять сфинкса, две короткие лиловые молнии осветили феерическое зрелище: черное изваяние, и на нем — на плечах, на хвосте, на лапах, на ступеньках его пьедестала — всюду сидят кошки, черные и лиловые, они все ощетинились и злобно шипят в нашу сторону.
У мотоцикла машина притормозила.
— Прыгайте! — крикнул мне Крестовский и влево, шоферу: — Доставишь домой профессора! — Он перегнулся и взялся за руль.
Шофер открыл дверцу и выскочил на дорогу, а Крестовский, успевший уже ногой нащупать акселератор, перебирался на его место. Я спрыгнул, автомобиль наддал ходу и скрылся из вида.
Когда я подошел к мотоциклу, милиционер сидел за рулем, и мне пришлось опять забираться в коляску. Мотор не заглох, и я только тут понял, что если бы оставался у мотоцикла, то еще, может быть, не успел бы выкурить вторую сигарету.
Он возился на щитке с выключателем, и ему наконец удалось включить фару. В ее радужном свете возникла женская фигурка — торопливая настороженная походка, короткая юбка и распущенные черные волосы, перекинутые с плеча на грудь, — заслоняясь от света ладонью, она шла нам навстречу.
— Лена!.. Зачем вы здесь?
Она ничего не ответила, беспокойно нас оглядела и поспешно, как будто мы ее ждали, а она слегка — опоздала, залезла на заднее сиденье.
12
По дороге, от неудобной скорченной позы, мне свело ногу судорогой, и, стоя, наконец, на земле, я осторожно растирал бедро, стараясь это делать не очень заметно.
— Тебя подвезти? — спросил милиционер, полуобернувшись к Лене. Судя по тону, он был хорошо с ней знаком.
Она медленно, словно через силу, покачала головой, но продолжала сидеть неподвижно. Потом перекинула ногу через заднее колесо и опустилась на землю.
Мотоцикл уехал, и треск его смолк за изгибом улицы. Стало тихо, так тихо, будто мы находились глубоко под водой. Волны жидкого лунного света затопили, залили город и растворили в себе все звуки, все шорохи. Огни нигде не горели, в окнах струилось только лунное серебро — этой ночью, казалось, город впал в летаргический сон.
Судорога меня отпустила, и я, хотя и прихрамывая, мог подойти к Лене. Губы ее шевелились, пытаясь что-то сказать, и лицо выглядело бледной безжизненной маской. Вблизи я узнал эту, заметную даже сейчас, белизну ее губ, округлившиеся глаза и застывший взгляд — я все это видел однажды — ее, как тогда у моря, мучил животный немой ужас.
— Что с вами, Лена? — Я хотел взять ее за руку, но она отшатнулась, точно я собирался ее ударить, и тут же вцепилась в мою руку сама. Ее пальцы были влажными и холодными.
Она не разжимала их ни по пути через сад, ни на крыльце, ни в прихожей, где вдруг остановилась так резко, что мы оба чуть не упали.
