— Ты видела осьминога в книжке и забыла об этом, — я твердо решил вразумить ее хоть немного, — ты говоришь: щупальца, холодные, скользкие, это все отголоски страха теплокровных перед рептилиями, и очень жестокого страха, ведь выживали те, у кого он был сильнее! Но тому уж не один миллион лет!
— До чего же ты образованный. — Она тихо засмеялась, и я попытался ее поцеловать, но она прикрыла мне губы ладонью. — А знаешь, как я их чувствую? Вот в этих местах! — Она передвинула руку и тронула пальцем у меня за ухом. Темная волна жути приблизилась снова, грозя захлестнуть сознание.
— Хорошенько запомни, — во мне поднималось нешуточное раздражение, — все это, от начала и до конца, — химические процессы в твоем мозгу, и ничего больше!
— Это хорошо, что ты так думаешь, — она смеялась уже вслух, — тебя они, значит, не замечают, у них нет над тобой власти.
Она закрыла глаза и поцеловала меня, и губы ее теперь были теплые, влажные и требовательные.
Потом меня сморил сон, точнее, не сон, а напряженное неспокойное состояние, полуявь-полудремота. Я все время ощущал руку Лены, теребившую мне плечо, чтобы я не спал слишком крепко. А перед глазами мелькали яркие беспорядочные видения, словно обрывки цветных кадров, — белые мраморные карьеры над синей водой, черно-рыжая шерсть на мраморе, лиловые шипящие кошки и полная луна над степью. Еще я плутал в чем-то вроде траншей, выбитых в мраморе, в бесконечном каменном лабиринте, со стен его, как в музее, смотрели белые барельефы, лица мужские и женские, и мне нужно было найти среди них мое собственное лицо. Когда я к ним приближался, они оживали и беззвучно шевелили губами, но я откуда-то знал, что все они говорят одну и ту же фразу: «Разгадай мою тайну!» Я подходил еще ближе, пытаясь узнать их, но они расплывались, наливались изнутри мутной жидкостью, превращаясь в нечто похожее на гигантских амеб, и, выставляя чудовищные ложноножки, ползли по стене, быстро высыхая на солнце, и от них на мраморе оставались потеки лишайника. Я нашел наконец собственное лицо и узнал его, хоть оно оказалось вовсе на меня непохожим, оно мне улыбалось одними губами, и улыбка эта источала такую нечеловеческую жестокость, что сейчас же должно было случиться что-то невообразимо ужасное, от чего бежать уже поздно. Я пытался успокоиться тем, что все это сон, но меня продолжал душить ужас.
Лена дергала меня и трясла, пока я не проснулся совсем:
— Не спи, нельзя спать, когда они рядом… от них такие кошмары, умереть можно…
Мне казалось, все это длилось невероятно долго, но Лена сказала, я спал не более часа. Как ни странно, я чувствовал себя отдохнувшим.
Она же спать и не думала и, лежа теперь на спине, всматривалась в потолок, словно ожидая увидеть там нечто важное.
— Да, — сказала она неожиданно, села и стала прислушиваться, — да!
Она коротко засмеялась, скинула одеяло на пол, подбежала к окну и, раздернув шторы, распахнула створки наружу.
Потоки света полной луны нахлынули в комнату и растеклись по стене, рисуя на ней кружевные тени листвы и силуэт Лены. Я залюбовался ее тенью и впервые за ночь подумал о том, как она красива. Ветер за окном шелестел листьями, и тени вокруг нее слегка колыхались. Комнату постепенно наполнял аромат спящих кустов.
Она вернулась ко мне, тормошила меня, смеялась, целовала и снова смеялась — как человек, от радости помешавшийся, а после легла рядом, и целовалась уже без смеха, и вела себя так отчаянно, точно это была в ее жизни последняя ночь с мужчиной.
Когда она, успокоившись, лежала совсем тихо, я думал, она захочет поспать, но оказалось, ничего подобного.
— Где у тебя сигареты? — не успел я ответить, как она нашла их сама и принесла вместе с пепельницей в постель. Но ей этого показалось мало: — Я хочу еще чего-нибудь выпить!
Она покопалась в буфете, но нашла только водку, принесла ее тоже в постель и стала расставлять между нами рюмки. Это у нее вышло очень смешно, и мое сонливое настроение улетучилось.
От водки она закашлялась:
— Ну и гадость! Я принесу яблок.
Она открыла все двери настежь, и в прихожую, и на крыльцо, и, как была, совершенно голая, отправилась в сад за яблоками.
Вернулась она с грудой холодных, покрытых росою яблок, часть — прямо с листьями, и высыпала их мне на колени. В полосе лунного света — казалось, она в нем купается — на лице ее, на плечах, на груди мерцали капли росы, которую она натрясла с веток, пока рвала яблоки.
Мы пили водку и заедали еще влажными яблоками, и смотрели, как в лунных лучах плавают кольца дыма от наших сигарет, и не хотелось помнить мрачную и недобрую первую часть ночи. Но из нее в моей памяти засела фраза — «этот майор окаянный», и я все не решался спросить, что это значило, из боязни испортить ей настроение. Но, как видно, ее жизнерадостность сейчас не имела границ.
— За что не люблю Крестовского? Да я его ненавижу! — Она с удовольствием откусила яблоко и продолжала с набитым ртом: — Он заставил меня переспать с ним! Он тут большой человек, кого хочешь со света сживет… Да не в том дело. У меня к нему — как ты сказал? — ненависть теплокровного к рептилии… мне кажется, изнутри он жидкий!
— Как так, — не поверил я, — он довольно костляв.
— Ну и что? Это только снаружи, как устрица — сверху раковина, а внутри студень. Он тоже оттуда, из моря, он ИМ родственник, он у них свой! Когда он со мной проделал все, что хотел, я встать не могла — меня всю свело от страха, казалось, ОНИ все собрались, смотрели и радовались. Чего-то он понял, сказал, больше не тронет — думает, поступил благородно. — Она еще раз откусила яблоко и, смакуя слова, закончила: — А я его все равно ненавижу!
Она доложила все это беспечным тоном, но бросала исподтишка любопытные взгляды, проверяя, насколько ей удалось меня шокировать. Внезапно ей надоело валять дурака, и она на минуту задумалась.
— Я сегодня ему зла пожелала… когда шла на пустошь… а зря… если я желаю злого всерьез… ночью… то обязательно сбудется… это темная власть, и за это мне еще придется расплачиваться… ему будет плохо… и мне будет плохо… — она помрачнела и немного ссутулилась, испортил я все-таки ей настроение, — да ну его, этого майора… я хочу под одеяло… давай уберем все это, — она невесело усмехнулась, — а то здесь для нас не осталось места.
Когда я проснулся, солнце стояло уже высоко, и Лены не было. На подушке ее, во вмятине от головы, лежало оранжево-красное яблоко, на черенке с двумя листьями.
13
Разбудили меня стуком в дверь, чтобы вручить повестку, обыкновенную милицейскую повестку: «Гражданин … предлагаю явиться … к … часам … по делу …». Многоточия заполнены не были, зато наискось шла размашистая надпись: «Постарайтесь зайти до обеда», придавая приглашению несколько домашний оттенок; получилась как бы визитная карточка, хотя и не лишенная зловещего смысла.
