— Это почему же? — поинтересовался я, продолжая скрести ключом в скважине.
— Они ведь могут еще раз прийти. Только на этот раз не за печатью, а за тобой. Тебе до отъезда затаиться надо. Предлагаю пожить пока у меня.
Я задумался. Товарищ мой, разумеется, прав, домой мне дорога теперь заказана. По крайней мере, без сопровождения. А уж оставаться тут одному — и вовсе смерти подобно. С другой стороны, переселяться к Петровичу — тоже не самый лучший вариант. Подставлять его под удар мне совершенно не хотелось.
Я поделился с ним своими сомнениями. Ванька махнул рукой:
— Пашка, я же сам согласился участвовать в авантюре, ты мне руки не выкручивал. Так что можешь прекратить душевные терзания и перебираться ко мне. Думаю, пока мы вместе, они не сунутся. Будут стараться отловить нас поодиночке. Вернее, тебя… потому что моя персона им неинтересна. Так что будешь спать на диванчике или на раскладушке?
— Ладно, уговорил. Займу, пожалуй, диванчик!
Замок противно щелкнул и наконец закрылся.
21 июля, 00.15,
отделение реанимации
Я сидел в ординаторской и описывал вновь поступившего больного. Петрович задумчиво помешивал ложечкой кофе и откровенно пялился на Кларочку, уютно расположившуюся в древнем кожаном кресле, невесть как и когда оказавшемся в нашем отделении. Военный совет только что завершился.
Остаток вчерашнего (вернее, уже позавчерашнего) дня прошел весьма плодотворно. Покинув руины моей квартиры, мы заехали за Кларочкой и втроем отправились в турагентство.
Надо заметить, что появление вместе со мной Петровича отчего-то заметно огорчило нашу амазонку. Настолько, что она даже не смогла этого скрыть и в первые минуты после встречи откровенно дулась, бросая крайне недовольные взгляды в сторону Ваньки.
Тот, впрочем, не особенно расстроившись по этому поводу, генерировал идею за идеей о том, как завладеть вожделенным жезлом. Один из прожектов меня искренне порадовал. Мой добрый товарищ предложил отловить, не торопясь, всех Охотников, используя нехитрый прием ловли «на живца». Живцом, разумеется, должен быть я. Петрович взахлеб живописал, как легко и весело достигнем мы Лабиринта, предварительно пленив и устранив всех вражеских пособников, когда ожила Кларочка:
— И куда их девать?
— Кого? — изумленно поинтересовался Петрович, прервав полет фантазии.
— Охотников? Которых вы наловите?
— Ну-у… это чисто технический вопрос, — протянул охотник на Охотников. — Можно, к примеру, складывать где-нибудь в подвале… до нашего возвращения. И вообще, Клара Артуровна, я вырабатываю стратегию. Тактические вопросы для меня слишком незначительны. — Великий стратег гордо сложил руки на груди и задрал вверх подбородок.
За разговорами такого рода мы добрались до агентства. Милейшая девица, непрерывно улыбаясь так, что возникали невольные сомнения в ее психическом здоровье, предложила на выбор несколько отелей близ той самой Агии Пелагии.
После бурного и продолжительного обсуждения мы остановили выбор на гостинице с загадочным названием «Капсис». Несколько ее корпусов занимали целый мыс, далеко вдающийся в море. И располагался «Капсис» в двух шагах от центра деревеньки, в которой находилось родовое гнездо покойного Димаса.
Девица-турагент ухитрялась говорить, не шевеля оскаленными в широкой улыбке челюстями. Она одобрила наш выбор и принялась заполнять необходимые бумаги. Отбыть на Крит нам предстояло через три недели из Шереметьево-2. А до столицы следовало добираться своим ходом.
Мы выбрали самолет. Распрощавшись с улыбчивым монстром, наша троица отправилась за билетами. Перед самым закрытием касс мы стали обладателями билетов на рейс 237 Нероград — Москва. Правда, возникла небольшая проблема: из-за летнего наплыва желающих полетать, билетов на нужную дату не оказалось. В итоге образовался запас времени аж в четыре дня, которые нам придется провести в белокаменной.
И вот теперь наша компания начинающих авантюристов сидела в ординаторской. Сил на обсуждение деталей предстоящей операции уже не осталось. Да, собственно, обсуждать-то уже и нечего. Билеты и путевки куплены, Витаминыч отпуск нам подписал (почти не удивившись), план действий ясен: прилететь, обосноваться, найти подвал в доме Антониди, достать амфору с картой, отыскать жезл и спасти мир. Все просто.
Я дописал дневник наблюдения и, с хрустом потянувшись, встал и отдернул шторы. Кроме собственного отражения ничего не увидел — окна выходили на небольшой лесок и полуночная темнота снаружи не нарушалась ни единым проблеском света.
— Пал Палыч, я, пожалуй, пойду в палату, — Кларочка с видимой неохотой выбралась из своего кресла. — Туркину пора цефазолин колоть.
— Давай. Если я засну, разбуди меня через два часа, хорошо?
— С удовольствием. Иван Петрович, вас тоже? — с ехидной надеждой поинтересовалась медсестра.
Петрович оторвался от кофе и недобро уставился на Кларочку:
— Дитя мое, ты совсем не думаешь о своем будущем!
— А при чем тут мое будущее? — она подняла бровки.
— А при том, что если ты меня разбудишь, то будущего у тебя не будет! — хмуро пообещал коллега.
Кларочка хмыкнула и выпорхнула из комнаты.
Я уселся на подоконник, слегка прислонившись спиной к прохладному стеклу. Июльская жара снаружи выпускала город из своих липких объятий лишь ночью, ненадолго сменяясь относительной прохладой. Но и ее было недостаточно для того, чтобы ощущать себя комфортно, поэтому у нас вовсю работал кондиционер. Его монотонное гудение убаюкивало.
Я мечтательно посмотрел на ждущую меня кушетку, улыбнулся в предвкушении ни с чем не сравнимого восторга перехода усталого тела в горизонтальное положение и… задремал. Прямо тут же, на подоконнике.
…Проснулся оттого, что замерз. Мышцы спины просто свело от холода. С изумлением я обнаружил, что стучу зубами и трясусь. Попробовал оторваться от ледяного стекла, но не смог: халат словно прилип. Рванувшись сильнее, я услышал треск разрываемой ткани и, освободившись, рухнул на пол. Чертыхнулся, потирая ушибленный локоть, и встал, озадаченно разглядывая окно.
Кусок белой ткани, вырванный из моего халата, действительно прилип к стеклу. Вернее даже, не прилип, а…
Я присмотрелся и не поверил глазам: ткань примерзла. Стекло вокруг было покрыто тонким слоем льда. Почему-то вспомнились заиндевевшие окошки зимних троллейбусов времен моей студенческой юности, на которых неизвестные остряки теплыми пальцами вытаивали одну и ту же оптимистичную надпись: «Крепитесь, люди, скоро лето!» Вот только теперь, в отличие от тех чудных времен, я тупо смотрел на окно, покрытое льдом в середине июля. Что-то в этом было неправильное…
Было и еще одно отличие от тех, покрытых матовым инеем троллейбусных стекол: здесь лед сохранял полную прозрачность. В темном окне по-прежнему в подробностях отражался скудный интерьер ординаторской и ее население — дремлющий за столом Петрович и взъерошенный, недоумевающий я. А рама этого импровизированного зеркала была покрыта толстым слоем пушистого инея.
Я ущипнул себя за ногу: больно! Сон кончился, начался бред…
За спиной завозился Петрович. Я решил привлечь свидетеля:
— Ванька, вставай!
— Кто? — он встрепенулся, вскочил и ошалело уставился на меня.
— Да живы все… пока. Ты на окно посмотри!
Петрович перевел взгляд на обледеневшее стекло:
— Ё-моё! Это что?!
— Ты тоже ЭТО видишь?
— А то! Кондиционер свихнулся? — выдвинул версию коллега.
— Да нет, похоже, снаружи похолодало: видишь, только окно обледенело.
— Фигня! — безапелляционно заявил Петрович. — Лето на дворе!
— Есть другие предположения?
Приятель подошел к окну и потыкал пальцем в стекло. Тут же отдернул руку и сунул палец в рот:
— Холодный! Аж обжигает!
— Ну и что это за явление? — поинтересовался я, впрочем, слабо надеясь на то, что Петрович даст ответ.
Он и не дал. Минуту постояв в раздумьях, мой товарищ повернул ручку и распахнул раму. Снаружи хлынула волна теплого воздуха. Петрович перевесился через подоконник и снаружи проорал:
— А здесь тепло! — вернувшись в комнату, он захлопнул раму.
Вновь похолодало. Щель между рамами на наших глазах зарастала мохнатым инеем.
— Бред какой-то… — недоуменно пробормотал Петрович, наблюдая за быстро растущими ледяными кристалликами. Я согласно кивнул.
Движение вызвало новый приступ озноба. Я застучал зубами так, что Петрович вздрогнул:
— Ты что?
— Н-не з-знаю… х-холод-дно!
— Да ладно тебе! Стекло холодное, и только. Внутри-то жара! Ты не заболел часом?
— М-может б-быть! Трясет ж-жутко.
