После пятого или шестого выкидыша врачи развели руками и вынесли окончательный приговор: бесплодна. Совсем бесплодна, как высохшая шелковица позади их дома, под скалой. Одному Богу известно, почему ее до сих пор не срубили. Так, торчит себе по привычке… никому не нужное сухое дерево, никогда не приносившее плодов. Как и она…
Потом были чиновники. Разной степени важности, но одинаково бездушные. Впрочем, странно было бы ожидать душевности от чиновника. Да они с Марком и не ждали ее, они всего-то хотели ребенка… пусть не ими рожденного, но ребенка! А от всех тех чинуш им нужна была самая малость: подпись. Закорючка на бумаге, позволяющей им стать Родителями.
Вот ведь странно, миллионы женщин рожают, не спрашивая ни у кого разрешения. Ни один из этих въедливых клерков никогда не поинтересовался ни у одной пары счастливых родителей, смогут ли они содержать своего отпрыска? Смогут ли дать ему достойное воспитание? Образование? Смогут ли защитить его? Зато какие только вопросы не задавались им!
На допросе у очередного чиновника, ведающего вопросами усыновления, Тина с Марком иной раз чувствовали себя чудовищными злодеями, жаждущими невинной детской крови. А холеное бездушное лицо по ту сторону стола выплевывало все новые и новые каверзные вопросы. А не увлекаетесь ли вы порнографией? А не мучили ли вы в детстве кошек? Не подвергались ли насилию со стороны взрослых? А какой у вас доход? Нет ли у вас венерических болезней? А туберкулеза? А многочисленных родственников-иждивенцев? А того? А сего? И так пять лет.
Выдержали. Стиснув зубы, рыдая по ночам в подушку (это о Тине), или молча, по часу, по два сидя на берегу, тупо глядя в ночь и непрерывно куря (это — Марк), но — выдержали. Получили-таки заветную бумажку с печатью и небрежной начальственной закорючкой.
Так у них появился Алекс. Через двадцать лет после их шумной свадьбы, на которой многочисленные родственники и односельчане наперебой желали им многих деток. Где уж тут многих, если двадцать лет они шли к одному. К Алексу.
Они просто тряслись над ним. Жизнь, казалось, началась заново. Двадцать лет без сына будто бы кто-то ластиком стер из их памяти. Ну, не начисто, конечно: были какие-то смутные воспоминания, весьма отрывочные и однообразные. И, что характерно, черно-белые.
Алекс принес в их мирок краски. И звуки. И запахи. Не всегда приятные, разумеется: Марк всегда так забавно гримасничал, меняя малышу подгузники. Но даже запачканные памперсы, даже бессонные ночи во время частых болезней Алекса (родившийся недоношенным, он рос слабеньким), даже его бесконечные вопли во время прорезывания зубов — все это было Жизнью! Настоящей, полновесной, наполненной смыслом.
Жаль, недолгой. Полгода назад умер Марк. Через два дня после второго дня рождения Алекса. Просто вышел вечером по многолетней своей привычке покурить на берегу, глядя в море. И не вернулся. Она, Тина, как обычно, ждала его в постели, но сон сморил ее. А рано утром, проснувшись, не нашла его рядом. Он был на берегу. Лежал на боку, стискивая окоченевшими пальцами догоревшую до фильтра сигарету, все еще глядя помутневшими глазами вдаль. В море.
Врачи потом сказали: сердце остановилось. Дескать, не мучился совсем. Будто это могло Тину утешить. Но ведь утешило! Странным образом, услышав это, Тина перестала убиваться. Осталась просто тихая, спокойная грусть. По Марку, которому повезло умереть счастливым.
А вот ей уже так не повезет. Вскоре после похорон заболел Алекс. Однажды утром, зайдя в детскую, Тина не услышала привычного заливистого смеха, которым сын обычно встречал ее. Алекс лежал в кроватке, тихо попискивая и слабо шевеля бледными-бледными ручками. А подушка была вся в крови. Кровь все еще продолжала двумя темными ручейками вытекать из его ноздрей.
Тина в каком-то ступоре стояла столбом над истекающим кровью сыном, не в силах шевельнуть ни рукой, ни ногой. «Так не должно быть! — вертелось у нее в голове. Сначала — Марк, теперь — Алекс… Так не должно быть». Но было…
Она с криком подхватила обмякшее тельце на руки. Алекс почти не реагировал: он часто дышал, пуская носиком кровавые пузыри и едва слышно постанывал. Глаза его закатились так, что видны были лишь белки, усеянные мелкими ярко-алыми точками. Тина присмотрелась: такие же точки, только фиолетовые, покрывали почти все тело малыша.
Она смутно помнила, что было дальше. Кажется, неловко набирала телефон службы спасения одной рукой, другой все также прижимая к себе безучастного ко всему Алекса, потом сумбурно пыталась объяснить холодному женскому голосу в трубке, что произошло, ежесекундно срываясь в рыдания; потом, в ожидании врачей, останавливала кровотечение, повинуясь четким командам все того же голоса из трубки… и, кажется, у нее получилось.
Приехавшие медики с трудом отобрали у нее сына и долго колдовали над ним, воткнув в маленькое тельце кучу прозрачных трубок и каких-то проводов.
Потом они мчались в просторном салоне завывающей машины в Ираклион, в клинику. В пути Алекс то приходил в себя, с вялым интересом наблюдая за незнакомыми дядями, сидящими рядом, то вновь закатывал глаза, и тогда эти дяди вскакивали и опять начинали что-то вливать в свои трубки, обмениваясь короткими, непонятными Тине фразами.
В больнице Алекса сразу же увезли в реанимацию. Тину тамошний врач в палату не пустил, мягко, но властно усадив ее на диванчик в холле. И она несколько часов просидела в одной позе, тупо глядя на серую двухстворчатую дверь, за которой скрылась каталка с ее сыном. К ней несколько раз подходила медсестра, предлагая кофе и бутерброды, что-то спрашивая, но Тина не замечала ее.
Потом дверь открылась. Усталый врач подошел к замершей в ожидании Тине и уселся рядом. Помолчал. Тина тоже молчала, боясь спросить о самом главном. Вернее, боясь ответа…
Она по-прежнему изучала серую дверь. За прошедшие часы матовая поверхность с едва различимыми царапинами настолько прочно въелась в память, что Тина могла бы закрыть глаза и с точностью до миллиметра указать любую шероховатость. Но все равно она продолжала жадно вглядываться в дверь, будто бы боясь, что та исчезнет. Вместе со всем, что за ней…
Врач первым тогда нарушил молчание. «Все хорошо, — сказал он, — ваш сын жив». Тина продолжала смотреть на дверь, наблюдая, как та размывается нахлынувшими слезами. Алекс жив. Это — главное. Господь, видимо, не совсем уж прогневался на нее, решив в одночасье отобрать все…
Вот тогда-то и прозвучало впервые короткое и страшное слово «лейкоз». Тина непонимающе посмотрела на врача. Он объяснил: у Алекса — острый лейкоз. Болезнь, при которой клетки крови сходят с ума. «Рак крови», как расшифровал ей доктор, видя, что она все еще не понимает, о чем идет речь.
И началось… Опять беготня по многочисленным врачам, в Ираклионе, в Афинах. Разные мнения, разные схемы лечения… лекарствами, которые мало чем отличаются от яда, — одинаково убивающими как больные, так и здоровые клетки.
Алекс облысел после первого же курса лечения и теперь постоянно носил головной платок, напоминая маленького забавного пирата. Он держался молодцом, не хныча даже тогда, когда в вену ему тыкали острой иглой. И когда после очередного сеанса химиотерапии его нещадно рвало, он не плакал, а даже ухитрялся улыбаться в перерывах между мучительными позывами.
Через месяц после начала болезни врач сказал, что Алексу поможет пересадка костного мозга. И предложил ей быть донором. Дескать, мать генетически близка сыну и реакции отторжения не будет. Она тут же согласилась, забыв о том, как именно появился у них с Марком Алекс, а через минуту истерически разрыдалась прямо там, в кабинете опешившего доктора. Конечно, необходимые пробы все-таки сделали, но Тина, как и ожидалось, донором для приемного сына быть не могла.
Алекса внесли в какой-то там «список ожидания». Тине объяснили, что, если где-нибудь в мире появится подходящий донор, клетки которого не будут отторгаться организмом ее сына, то пересадку проведут незамедлительно. Если подойдет очередь Алекса… Она спросила, как долго ждать. Врач пожал плечами и опустил глаза. Дома Тина залезла в Интернет и узнала из многочисленных «лейкозных» форумов, что ждать можно годами. И не дождаться.
А между тем Алексу становилось все хуже. После первого курса лечения у Тины появилась безумная надежда, что свершилось чудо и сын выздоровел. В самом деле, вернувшись из клиники, Алекс вел себя как совершенно здоровый ребенок. Если бы не лысая, прикрытая банданой голова, ничто бы не напоминало о пережитом кошмаре. Тина даже заикнулась было доктору о своих предположениях относительно чудесного исцеления, на что тот пробурчал что-то насчет «мнимого благополучия» и «временной ремиссии». И еще раз посоветовал беречь сына от простуд и солнца.
Не уберегла. Через полтора месяца Алекс захлюпал носом. Все начиналось, как безобидный насморк. А ночью у малыша поднялась температура до сорока градусов. И появился кашель. До утра Тина безуспешно сражалась с лихорадкой, непрерывно обтирая горячее тело сына разбавленным спиртом и отпаивая его морсом. Не помогало. Приехавший утром врач послушал малыша и покачал головой. Пневмония.
